Библиотека

25 июня 2005 г.

Рассказывает Президент Информационно-иcследовательского центра “Панорама” ВЛАДИМИР ПРИБЫЛОВСКИЙ

Инакомыслящая жизнь в эпоху заката развитого социализма

Москва, 1970-1980-е

http://www.igrunov.ru/

МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

- Расскажи о том, когда и как ты впервые столкнулся с самиздатом.

- Я думаю, что впервые самиздатские тексты я увидел, когда жил в университетском общежитии, поступая в университет. А делал я это три года подряд, поскольку поступил только с третьего захода...

- Не забывай называть годы.

- Я поступил в 75-м и, значит, это были 73-й, 74-й и 75-й годы. У абитуриентов и студентов, с которыми мы общались в общаге при поступлении, бывали машинописные сборники Бродского, Галича, Высоцкого, Цветаевой (“Лебединый стан”), Ахматовой, а также перепечатки братьев Стругацких (запрещённые вещи, изъятые из библиотек – типа “Сказки о Тройке”). Так что моё знакомство с самиздатом начиналось в основном со стихов. Видел я и перепечатанный на машинке “Один день Ивана Денисовича”, который я, впрочем, уже читал раньше в старенькой “Роман-газете”.

Одной из самых первых больших как бы самиздатских книг, которые я читал (правда, это было уже в студенческое время, на втором, скорее всего, курсе) стала машинописная копия “Мастера и Маргариты”, в которую были сделаны вставки мест, выкинутых цензурой при публикации его в журнале “Москва”. Уже не помню точно, были это вклейки, или же соответствующие места были выделены другим шрифтом. Скорее вклейки. Не знаю я и откуда были взяты эти фрагменты (или вся книга), но, видимо, это была перепечатка какого-то западного издания (возможно, посевовского), в котором выкинутые советской цензурой места были как-то выделены. Так что “Мастера и Маргариту” я впервые прочитал именно в таком виде. И даже помню, кто мне его дал - моя однокурсница Надя Кеворкова, нынешняя журналистка газеты “Газета”.

Позже мне какое-то время встречался в основном тамиздат. В университете в мою компанию в общежитии эпизодически попадал, например, журнал “Континент” - через нашего однокурсника Лёшу Собченко (теперь - гражданин США, атташе американского посольства, переводчик американского посла в Москве А. Вершбоу, - АП). К концу учёбы в университете мои связи расширились, и уже через меня пошёл в университетскую общагу относительно большой поток тамиздата. При этом некоторые вещи, которые нам нравились, мы сами перепечатывали на машинке.

- Теперь расскажи о том, каким образом ты сам стал причастен к обороту самиздата.

- Всё, что попадало мне в руки, прочитывалось не только мной одним, а сразу несколькими людьми. Прочитанное передавалось по цепочке и ходило по кругу - это касалось и тамиздатских книжек, и самиздатских сборников, которые вплоть до 3-го или 4-го курса для нас являлись в основном изданиями стихов - поэтов типа Бродского или Галича. Или Высоцкого, поскольку Высоцкого тоже ведь легального не было. Кстати, то, что тогда называлось “Высоцкий”, являлось машинописными сборниками песен на пятьсот-шестьсот, из которых Высоцкому на самом деле принадлежали хорошо если две трети, а остальное составляло всё что угодно - приписываемые Высоцкому песни Галича, Окуджавы, Клячкина. Весь магнитиздат, особенно технически некачественный или исполняемый хриплым голосом, обычно проходил как “Высоцкий” и поэтому распечатывался под его фамилией. Я помню один такой гигантский машинописный сборник, читая который, я точно знал, что “Пилигримы” - это не Высоцкий, а Бродский в исполнении Клячкина, что “Товарищ Парамонова” - это Галич, что “За что вы...” какого там “...Морозова?”? “...Сашку”? (“Ведь он ни в чём не виноват.”)

- “Ваньку”.

- “Ваньку”, да. Я точно знал, что это - не Высоцкий, а Окуджава.

Всё это читалось в моём окружении и, бывало, размножалось, особенно стихи. А еще был и такой самиздат – эротический: “Ветки персика” (английская выжимка из Камасутры, кем-то переведенная на русский) все, по-моему, себе перепечатали еще на первом курсе. Я сам тоже перепечатывал то, что нравилось, поскольку у меня была машинка.

- Машинка находилась у тебя прямо в общаге?

- Да. Я регулярно брал её на прокат, продлевая аренду месяцами. Это была машинка “Москва” - тяжёлая, которую нужно было очень сильно бить по клавишам. Я её потом утопил в Москве-реке. Это случилось после того, как перепечатанный именно на ней журнал Кагарлицкого “Левый поворот” (или, не помню, может быть, журнал “Варианты”, который делали Кудюкин, Фадин , Ривкин и Чернецкий) попал, по моим предположениям, в руки ГБ. У меня были преувеличенные представления о профессионализме чекистов и их служебном рвении, и я подозревал, что они могут сличить перепечатки, сделанные на моей машинке, с самой машинкой даже в том случае, если я её верну в бюро проката. Поэтому я её просто утопил в Москве-реке - сбросил с моста.

- Уточни, когда это было.

Машинку я утопил в 82-м году, когда взяли молодых социалистов. Скорее всего, это случилось в апреле. Так как Кудюкина, Кагарлицкого и Ривкина взяли, то я мог предположить, что у кого-то из них находятся мои тексты или перепечатки, и что будет устанавливаться их источник. (Тем более, что не было в мире двух одинаковых машинок “Москва”: у одной буква «У» выскакивала выше потолка, у другой буква «Й» упадала в подпол).

Но ничего этого не делалось. Гэбисты, вообще, привыкли работать по-другому: они любят общаться с людьми, а не с бумагами. И Ривкин со Шелковым были осуждены именно на основании показаний других арестованных и свидетелей, а не на основании технических экспертиз. (Во всяком случае, формальным основанием послужили показания, а основу Контора знала, видимо, от агентов и по результатам слежки).

Я этого – что гэбисты предпочитают работать с людьми, а не с бумагами и техникой - тогда не знал, поэтому на этом деле потерял машинку. Я, естественно, оплатил её стоимость (рублей сто; но, может быть, я расплачивался с учётом её износа – тогда рублей шестьдесят или тридцать). Поскольку я её брал в аренду несколько лет подряд, то за это время оплатил её стоимость несколько раз. А потом заплатил ещё и за то, что её утопил.

- Я правильно помню, что особенностью “Москвы” являлось наличие жёсткого футляра, выполненного в виде пристёгивающейся крышки и позволяющего переносить её, в отличие от других моделей, в качестве своеобразного чемодана?

- Да. Да. С ручкой. Вот так я её и таскал. Когда я её топил, у меня даже возникла мысль: “А может, крышку-коробку от неё себе оставить?” А потом подумал: “Ну что я буду класть в эту коробку? Она ведь такая несимметричная”. И утопил вместе с коробкой.

- Поскольку социалистов арестовали в начале апреля, то я стал представлять себе, как ты, прежде чем утопить машинку, прорубил во льду прорубь...

- Не, не, не. В том апреле Москва-река ото льда уже освободилась. Да я точно и не помню: может быть, я это, вообще, уже в мае сделал. Это вполне могло быть в начале мая. Я еще после их ареста опасался, что изъятые у них машинописные материалы гэбисты могут сличить, например, с моими машинописными текстами, сданными на кафедру истории средних веков – например, с моей дипломной работой. И я попросил Игоря Филиппова...

- Это тогдашний муж Кати Филипповой (вице-президента ИИЦ “Панорама”, тоже учившейся в начале 80-х годов в МГУ, - АП)?

- Нет. Историк-медиевист Игорь Ростиславович Филиппов сейчас - преподаватель кафедры средних веков истфака МГУ. Он некоторое время был директором Ленинской библиотеки. А за год до ареста социалистов, при защите мною дипломной работы, Игорь являлся моим официальным оппонентом.

...Я попросил его изъять мою дипломную работу с кафедры на время. Он выговорил мне всё, что думает по поводу того, что я связался с такими людьми, как социалисты-еврокоммунисты (он-то мне первым и пересказал слух, что они все покололись на допросах), но просьбу мою выполнил, и я даже собирался перепечатать диплом на другой машинке, но потом передумал – вижу, что меня вроде не тягают, и вернул дипломную работу на кафедру в прежнем виде.

Да, насчет “покололись” и “всех заложили” - я, так сказать, живое свидетельство, что не все и не всех. То есть, они, конечно, дали показания на себя и отчасти друг на друга, что противоречит диссидентской этике. И их клеймят за это. (Ну а моя позиция примерно та же, что высказал Ярослав Леонтьев на этом же сайте.) Но еще не попавшихся людей они старались не впутывать. Я, конечно, был тот самый “неуловимый Джо”, который по той причине неуловимый, что никому на хрен не нужен. Но, тем не менее, о том, что я имел отношение к группе, знали и Кудюкин, и Фадин, и Кагарлицкий (Борис, правда, мою фамилию тогда, вроде, не знал). Никто из них меня на следствии не назвал. Если б кто назвал, со мной были бы совсем другие разговоры в ГБ. Ну а больше всех про меня знал – тоже без фамилии, правда – Миша Ривкин, который вел себя на допросах вообще героически. Ну и Собченко, конечно, который, когда испугался насчет того, что может не выдержать давления, скрылся от следствия на несколько месяцев.

...Где-то в 79-м или 80-м году, когда я находился в академке, я работал дежурным (в быту это называлось - “комендантом”) в общаге в высотке [МГУ], точнее, в одной из малых зон (то есть в одной из пристроек к высотке) - на этаже, где жили преимущественно иностранные студенты и аспиранты. (Там я, кстати, познакомился со своей будущей женой-мексиканкой.) Одним из моих сменщиков по этажу был Серёжа Лёзов, ныне известный ученый и преподаватель РГГУ, а тогда - студент или уже выпускник филологического факультета. Он был, по-моему, с того курса, с которого вышел, например, Макс Соколов. С Серёжей мы на работе, может быть, и не сталкивались (поскольку у нас были разные смены), но зато мы с ним ходили в гости в один и тот же блок, в котором жили наши девушки - мексиканки Лаура и Бернарда. Через наших девушек мы и познакомились.

Через некоторое время мы начали обмениваться сам- и тамиздатом. При этом я ему давал социалистический самиздат, который он разругивал, а он мне таскал Авторханова и Солженицына. (Через Лёзова я прочёл почти всего Солженицына.) Поскольку Лёзов был связан с кругом людей, близких к Александру Меню, то таскал мне также религиозную и религиозно-философскую литературу - Бердяева, отца Сергия Булгакова. И хотя некоторые вещи Бердяева мне нравились, но в целом это было не моё. Честно говоря, вся эта белибердяевщина меня интересовала меньше, хотя я читал и её, - потому что я читал всё, что запрещено. Например, я прочитал (через силу) толстенный и скучнейший “Пушкинский дом” Андрея Битова. Но всё-таки прочитал, потому что - запрещено. Я давал всё это читать другим, и круг таких людей очень быстро расширялся.

Поскольку давались мне эти книги на достаточно долгий срок, и они у меня зависали, то я обычно искал способы их размножить. (Когда читают, то обычно и размножают. То есть, кто-то только читает, а у кого-то сразу возникает желание скопировать для себя или даже размножить). В частности, в размножении оказались задействованы Лёшка Расторгуев (сейчас - преподаватель кафедры искусствоведения МГУ) и наш с ним общий приятель Костя Акинша (который был на пару курсов младше), впоследствии прославившийся тем, что заложил советское государство, обнародовав информацию о том, что оно тайно хранит краденные в Германии культурные ценности. Технически размножение одно время обеспечивал Акинша - через своих многочисленнейших знакомых (финскую жену и финскую любовницу, у которых были выходы на ксероксы, через каких-то спекулянтов джинсами и так далее). От Акинши шли пути в какие-то теневые коммерческие структуры, которые, если найти деньги, могли отксерить хоть Солженицына тиражом в пару сот экземпляров. Но мы все были небогаты, и поэтому не могли заказывать большие тиражи.

Ещё наша университетская общежитская компания размножала... Сколько там их было - “...Требований” польских рабочих? “Двадцать одно требование”? Я достал канадскую (даже не английскую) коммунистическую газету (она тогда продавалась), где они были напечатаны на английском языке. Мой однокурсник Владик Зубок перевёл их мне, а я их размножил.

- Ты же сам - известный переводчик с английского...

- Во-первых, тогда я знал английский хуже, чем через два-три года, когда я уже набил руку на переводах. А во-вторых, Владику английский - как родной (он за один вечер всё перевёл), а мне на этот перевод пришлось бы потратить довольно много усилий.

НОВЫЕ СОЦИАЛИСТЫ (НАЧАЛО)

- Получается, что у вас была просто-таки организованная группа...

- В какой-то момент я, действительно, вошёл в организованную группу.

- В какой именно момент?

- Это произошло в начале моего четвёртого курса. (Поскольку я уходил в академку, то на четвёртом курсе я прокантовался два года.) И даже, может быть, не в начале, а чуть позже. Наверное, это произошло зимой 78/79 годов. (Скорее всего, в ноябре или декабре 78-го года.) Тогда тот же Собченко потащил меня на одно полуподпольное мероприятие: два актёра Театра на Таганке давали моноспектакль, который им не позволяли играть в театре. Спектакль состоял в основном из цитат об Октябрьской революции из Ленина, большевиков, меньшевиков, белогвардейцев...

- Это - ещё одно интереснейшее проявление неподцензурного искусства, на этот раз - театрального. Интересно, собирались ли во время таких спектаклей деньги, как это часто имело место на домашних концертах?

- Когда как. За тот спектакль, во всяком случае, я ничего не платил. В квартиру, где он проходил, нас приехало несколько человек. Кроме меня и Собченко, это были какие-то мои однокурсники. Точно был Володя Ведюшкин. Не помню, была ли Надя Кеворкова, но вполне могла быть.

А всего нас на спектакле присутствовало человек тридцать-сорок. После спектакля состоялось его обсуждение, и во время обсуждения звучали совершенно антисоветские речи, от которых актеры с Таганки тихо вздрагивали. Через полгода или больше этим домашним спектаклем заинтересовалось ГБ, и первый раз в жизни меня потащили в ГБ именно по поводу этого мероприятия. Я заранее был предупрежден Собченкой, что о самом спектакле чекисты уже знают, состав зрителей примерно представляют и что нужно отрицать только антисоветский характер мероприятия. Тогда-то меня и спрашивали про Ронина, а я отвечал: “Чёрт его знает, не помню. Кажется, не было. А может и был – спросите у него”.

Я не помню, присутствовали ли на этом спектакле Андрей Фадин и Борис Кагарлицкий, которых я тогда в лицо не знал. Но я знал, что Андрей – приятель нескольких моих друзей и знакомых. А фамилия «Кагарлицкий» мне была известна с другой стороны – поскольку мне попадались статьи о западной фантастике Юлия Кагарлицкого.

Но затем Собченко, у которого я всё время выпрашивал самиздат-тамиздат, прямо сказал, что ему неинтересно давать мне его “просто так”, потому что читать-то все хотят, всем любопытно, но никто не хочет ничего делать: “Вступи в подпольную организацию, вот и будешь всё читать.” К этому моменту я уже дозрел до сознания того, что нужна какая-то организованная сеть распространения самиздата, и спросил его примерно так: “В чём цель-то организации? Что, террористический акт? Под этим я не подписываюсь. Революция? В неё я не верю и тоже не подписываюсь. Но если эта организация представляет собой сеть распространения текстов, то тогда она для меня подходит. Во всяком случае, я готов заключить с ней контракт на год, оставив за собой право через год выйти из неё, если мне в ней не понравится или я испугаюсь”.

Собченко свёл меня с одним человеком, оказавшимся как раз Борей Кагарлицким, который при встрече со мной велел называть себя Володей (я же придумывать себе новое имя не стал) и провёл со мной инструктаж по конспирации. Потом то ли Кагарлицкий, то ли Собченко свёл меня с Мишей Ривкиным, которому я и был передан организацией в подчинение.

- Тебе объяснили тогда цели этой группы и её идеологическую основу?

- Да. Собченко и Кагарлицкий представляли её как социалистическую и даже коммунистическую (с восстановлением принципов настоящего демократического социализма, первоначального демократического коммунизма). А Собченко и вообще был поклонником комманданте Че Гевары. А вот Ривкин, например, имел несколько другие взгляды. В это время он, по-моему, уже не считал себя социалистом, но полагал, что еврокоммунизм и социал-демократия - это всё равно вектор в сторону западного цивилизованного мира.

Мои же взгляды тогда являлись чем-то средним между еврокоммунизмом и левой социал-демократией. Собственно говоря, эту линию и проводил Кагарлицкий. Я, правда, считал, что серьёзные изменения в нашей стране - дело следующего поколения. Я не верил, что при моей жизни произойдут какие-либо изменения, и оптимальным вариантом считал увидеть под старость хотя бы что-то вроде венгерского, кадаровского, социализма. (Я был бы этим вполне удовлетворён.) Тогда, во всяком случае, хоть за чтение книжек перестали бы сажать.

- У меня тогда были точно такие же мысли.

- А Боря Кагарлицкий и тогда, и, особенно, несколько позже, верил в революцию, или, скажем так, в радикальные реформы сверху под революционным давлением снизу.

В период подполья с Борей я встречался всего два раза. Первая встреча было подготовительной, а во время второй произошёл инструктаж по конспирации. Мы ходили по улицам, и он рассказывал о принципах конспирирования: “покой информации”, “дробность информации”, “легенда” - кажется, принципов было четыре или пять. Но, вообще, мы много о чём в тот день поговорили, и он выражал тогда уверенность, что падение режима близко. Кроме того, он высказывал эту мысль и в “Левом повороте”, который почти целиком сам писал. (Я же скептически к этому относился). После того как Борис вышел из тюрьмы, мы встретились с ним уже в начале горбачёвской эпохи у него в сторожке, где он лифтовый холл сторожил - чуть ли не в том же доме, где жил (Красноармейская ул., д. 25, - АП). Он говорил, что “всё, режим развалится со дня на день”. Он, конечно, ошибся в том смысле, что произошла не совсем революция, но всё равно Кагарлицкий оказался – для меня во всяком случае – в каком-то смысле пророком. Во всяком случае, от других таких пророчеств я не слышал. Наоборот, все думали, скорее, что это всё – брежневщина, постбрежневщина - надолго. А он говорил: “Нет, всё это кончается”.

А с Мишей Ривкиным мы встречались два раза в месяц возле Мужика с гранатой на станции метро “Краснопресненская”.

- Ты имеешь в виду, наверное, мужика, который стоит на улице...

- Он стоит возле самого метро.

- ...Напротив зоопарка.

- Напротив зоопарка, да. Мы всегда говорили: “У Мужика с гранатой”, и не нужно было объяснять, какое это метро.

...Он давал мне самиздат и тамиздат, который читали я и мои друзья по университетской, музейной и экспедиционной тусовке. Что-то, что нам нравилось, мы перепечатывали для себя, а излишки я сдавал тому же Мише Ривкину. Например, если распечатывали шесть экземпляров, то парочку оставляли себе, а четыре я отдавал Мише.

Мише Ривкину я тоже сразу сказал, что не знаю, долго ли я буду этим заниматься. Год пройдёт, и тогда скажу, продолжаю я или нет. Прошёл год. Я сказал, что продолжаю. И тут ещё началась польская “Солидарность”, что меня жутко вдохновило.

Постепенно круг моего общения с группой молодых социалистов расширялся. Это было нарушением правил конспирации, но Собченко мне разболтал, что кроме уже знакомых мне людей, а именно Борьки (он же Володя) и Миши (который тоже назывался каким-то конспиративным именем), в организации состоят также Кеворкова (которая была этим делом воодушевлена и, кажется, очень в нём активна), мой знакомый Паша Кудюкин, учившийся на два курса старше меня (с ним мы были знакомы, главным образом, через факультетский киноклуб, а также через моих однокурсников Ведюшкина и Надин Кеворкову, которые были с ним знакомы через какие-то ещё школьно-семейные связи), а также друг Кудюкина Андрей Фадин, которым Собченко очень восхищался. Фадина однажды просто кто-то из них ко мне затащил в гости. Да Собченко и затащил. (И когда Собченко привёз ко мне Андрея, тот сразу же стал нагло при мне ухаживать за моей мексиканской женой). А вот тогдашний муж Кеворковой Володя Ведюшкин категорически отказался от участия в организации, хотя и был дружен с Фадиным и Кудюкиным. (С Фадиным – через своего старшего брата Мишу, который был одноклассником Андрея). Но, конечно, самиздат он с удовольствием читал и даже, по-моему, что-то из него размножал. (Он, по-моему, помог размножить польское “Двадцать одно требование”.)

Вообще-то, по правилам конспирации (как мне их излагал Кагарлицкий) никаких излишних знаний про организацию у ее участников быть не должно. И то, что я знал об участии в подполье Кудюкина, Фадина и Кеворковой, было проколом конспиративности, нарушением принципа “покоя информации”.

Таким образом, начальный круг интенсивного обращения самиздата и тамиздата был для меня связан с группой молодых социалистов. Получал я его от Миши Ривкина. Что именно? Это, во-первых, машинописный журнал “Левый поворот”, который потом назывался “Социализм и будущее”, журнал “Варианты”, самиздатские журналы “Поиски” и “Поиски и размышления” (мне “Поиски” больше понравились, чем “Левый поворот”), а также какие-то книжки. Например, “84-й” (на самом деле, роман называется “1984”, - АП) я впервые прочёл по-русски в машинописной копии, сделанной с дефектного экземпляра, в котором нескольких страниц не хватало. Значительная часть тиража этой книги являлась дефектной – несколько страниц отсутствовало, зато другие были напечатаны дважды (Мне позже как-то попался типографский оригинал.) Та машинопись была сделана именно с дефектного экземпляра.

Давал мне Миша Ривкин также один из томов “Архипелага ГУЛАГ” и какие-то книжки Авторханова. Так как моим однокурсником был чеченец Саид-Хасан Абумуслимов (который впоследствии стал вице-президентом независимой Ичкерии и в этом качестве подписывал договор в Хасавюрте – он теперь единственный из оставшихся в живых подписантов Хасавюртовских соглашений), то он первым получил от меня книжку Авторханова “Происхождение партократии”. Я всё время почему-то мечтал об этой книжке и постоянно напоминал Ривкину, что он обещал мне её достать. Он мне её достал, а я прочёл и сразу же дал читать не своим ближайшим друзьям, а Саиду, который в круг ближайших друзей не входил. Я понимал, что ему – поскольку он чеченец – книга Авторханова особенно интересна. Я, может быть, даже имя Авторханова впервые услышал от Саида. Ну и Саид, конечно, зажал “Партократию” на неделю-две, потому что они её всем своим московским чечено-ингушским кагалом читали и фотографировали. Им лень было перепечатывать её на машинке, и они её пересняли. Во всяком случае, Саид мне потом показывал именно фотокопию. Саид передал кому-то книгу, тот сделал с неё микрофильм, и с микрофильма они потом её распечатывали. (С ксероксами тогда ещё была напряжёнка, и поэтому делали фотокопии.) Думаю, что таким образом и я приложил руку к чеченской революции, потому что Саид заказывал до двадцати-тридцати экземпляров некоторых книг Авторханова и Солженицына и запускал их все в Чечню.

С удовольствием носил я тамиздатские книжки и их самиздатские копии Сергею Сергеевичу Аверинцеву. Моим университетским преподавателем латинского, а потом древнегреческого языка являлась его жена Наталья Петровна. Поскольку в какой-то период греческая учебная группа сократилась фактически до одного человека - меня - то занятия естественным образом переместились из университета на кухню Аверинцевых в их квартире на “Юго-Западной”.

После окончания университета я продолжал довольно регулярно ходить к Наталье Петровне консультироваться насчёт трудностей в моих древнегреческих текстах. В особо сложных случаях Наталья Петровна привлекала к решению лингвистических ребусов и Сергей Сергеевича. (Естественно, эти занятия были бесплатными, - ни Наталье Петровне не приходило в голову считать такие консультации работой, которая требует оплаты, ни мне это не приходило в голову.) Типа в благодарность я стал оставлять на прочтение антисоветчину, которую часто таскал с собой. Тут уж Сергей Сергеевич перестал дожидаться, когда его позовут из кабинета на кухню (для филологической экспертизы или чаю попить), а стал выскакивать в прихожую сразу при моем появлении и, потирая руки, спрашивать: “А Вы нам, Володя, сегодня что-нибудь принесли интересное?”. Правда, в большинстве случаев оказывалось, что Аверинцев все это уже когда-то читал – Солженицына, Конквеста, Орвелла, Лидию Чуковскую, Евгению Гинзбург, Войновича, Артура Кёстлера. Но, как он говорил, “это было давно, и я хотел бы прочесть еще раз”. Как-то я принес Аверинцевым совершенно новую книгу Войновича “Москва 2042”. Мне показалось, что книга может Сергею Сергеевичу не понравиться (из-за пасквиля на Солженицына, например), но он очень веселился и по прочтении, за чаем на кухне, сказал мне, что “отец Звездоний” - это, конечно, митрополит Волоколамский Питирим.

Ещё позже, в начале 80-х, через меня читал “Архипелаг Гулаг” нынешний сенатор от Орловской области, а тогдашний аспирант кафедры истории КПСС, мой однокурсник Сережа Щеблыгин. Даром, что был членом партии и очень осторожным человеком.

Да! Была еще забавнейшая история! По моей вине приобщился однажды к антисоветчине племянник самого Юрия Андропова! Правда, это было уже после смерти самого вождя. У Андропова в Воронеже была сестра, совершенно непривилегированная тетка, у этой сестры сын – совершенно обычный, нормальный советский парень, а у этого парня – приятель, Саша С, аспирант нашей кафедры средних веков. Саша получал от меня антисоветские книжки и, бывало, помогал в размножении. И как-то раз он что-то такое, не самое крутое, дал почитать племяннику Андропова. Не сразу, но он мне потом про это рассказал. Я его христом-богом попросил больше такого не делать.

А дальше пошло расширение моих связей в разных направлениях. Вообще, как всегда завязывался обмен? Ты дал кому-то что-то почитать, тебе в ответ тоже принесли. И начинается интенсивный обмен. Поскольку я давал книжки и распечатки разным людям, то, естественно, и они мне тоже начинали что-то приносить. При этом я чаще всего предлагал первым, что было, конечно, неосторожно. Во всяком случае, если человек мне нравился, я давал ему первым. И, насколько я знаю, меня никто не заложил.

АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ ЭКСПЕДИЦИИ

Ещё до того, как я примкнул к группе новых социалистов (их потом называли обычно “молодыми социалистами”), мне эпизодически попадался какой-то самиздат и тамиздат – тот же Собченко пару раз давал “Континент” и еще что-то. А еще в археологических экспедициях… Впрочем, в экспедициях в основном шло устное общение. Археологические экспедиции в те годы были просто рассадником диссидентства. Например, слова о Солженицыне в положительном духе я, еще школьником, летом после восьмого или девятого класса, – впервые услышал в Билярской археологической экспедиции (город волжских булгар Биляр – современное село Билярск в Татарии) от участников той экспедиции - студентов и аспирантов Казанского университета. Чуть ли не от Лени Сергеева, тогда аспиранта-археолога, ученика Альфред Хасановича Халикова, а ныне известного барда. (Альфред Хасанович, ныне покойный, в постперестроечные годы стал одним из идеологов татарского национализма, но в те времена ни в чём таком замечен не был). К Лене Сергееву и некоторым другим студентам-аспирантам Билярской экспедиции я относился с детским обожанием, и после того как кто-то из них мне сказал, что Солженицын – гений, я, естественно, приложил все усилия, чтоб достать “Роман-газету” с “Одним днем” и долго ходил ошеломленный, под впечатлением этой книги. Хотя “Архипелаг”, который я кусками слушал сквозь глушилки по “вражьему голосу”, мне тогда не очень нравился – многое казалось преувеличениями – я тогда с бОльшим доверием воспринимал по вражьим голосам что-то типа братьев [Жореса и Роя] Медведевых.

В Смоленской экспедиции – это уже летом между первым и вторым курсом, 1976 год – покойный Дан (Даниил Антонович) Авдусин вполне откровенно высказывался в присутствии юных студентов в довольно диссидентском духе. Или, по крайней мере, в сильно антисталинистском. В Херсонесской экспедиции в 78-м году с начальством я почти не общался, но тусовка землекопов вся была диссидентствующей.

В Донской археологической экспедиции – хутор Недвиговка Ростовской области – наш любимый начальник Натали Леонова в первый же день на раскопе приложила при мне, еще незнакомом ей человеке, советский режим на полную катушку – как не имеющий ничего общего с принципами социализма и демократии. Хотя наука археология, общение с друзьями под хорошее вино и пение хором под гитару ее занимали много больше, чем политика. Но все-таки диссиденчество ей было не чуждо. В Донской экспедиции мы жили такой коммуной – я бы сказал, “коммуной антикоммунистов”. И скоро, кроме социалистической группы, политические связи у меня стали завязываться еще и через экспедицию.

- Не забывай называть годы.

- В эту экспедицию я начал ездить с лета 79-го года. Летом 79-го года мы немножко разминулись с г-ном Романковым...

- Кто такой?

- Леонид Петрович Романков (которого мы в экспедиции всегда называли, да и сейчас назваем: Лёха) после 90-го года три срока являлся депутатом ленинградского городского парламента, был членом местного КСа “ДемРоссии”, регионального политсовета ДВР и СПС. Придерживается гайдаровских, но неортодоксальных взглядов: его симпатии располагаются где-то между Яблоком” и СПС. Относил себя к так называемой правозащитной фракции в ДВР-СПС, пока она еще там была. Он дружит с Рыбаковым, со Старовойтовой был хорошо знаком, с поэтом Анатолием Найманом. (Он меня представил Найману на похоронах Лидии Чуковской, и тот сразу сказал, что хочет вступить в “Субтропическую Россию”.) В те времена Романков являлся заметным деятелем так называемой “второй культуры”. (Он вообще очень талантливый и разносторонний человек.) Вообще, в Питере оппозиционное подполье было не столько политическим, сколько литературно-культурным. К нему принадлежали многочисленные любители и эпигоны Бродского, подпольный литературный журнал “Часы” (его издавал Борис Иванов), позже – “митьки”...

- Наверняка и тот известный питерский поэт, что входил в руководство “ДемРоссии”...

- Кривулин?

- Кривулин.

- Романков приятельствовал с ним. Он вообще был из круга Кривулина и Бориса Иванова. Был знаком с эмигрантами, которые уехали из Питера - Хвостом (Хвостенко), Анри Волохонским, по-моему, даже с Бродским в начале 60-х был шапочно знаком.

Он довольно сильно повлиял на мои взгляды. Он был человеком взглядов не социалистических или социал-демократических, а скорее либеральных. Можно сказать, что Ривкин тоже придерживался таких взглядов, но он на меня не повлиял, так как наши встречи с ним были короткими, да и не тот Ривкин человек, чтобы на кого-то повлиять. Это не его амплуа.

...Так вот, летом 79 мы с Лёхой Романковым разминулись: я приехал в начале августа - чуть ли не на следующий день после того, как Леха отвалил. И всё же с Романковым мы познакомились осенью 79-го года, когда он приехал в Москву на экспедиционную пьянку, и затем регулярно пересекались в экспедиции. Особенно много общались летом 1980-го года. Кроме того, мы виделись, когда он бывал в Москве, или я - в Питере. Нельзя сказать, что в это время мы так уж интенсивно обменивались самиздатом и тамиздатом, - больше знаний я получал от него в разговорах за бутылкой. В баню тоже вместе ходили. В середине 80-х годов, когда мы уже осмелели (а к тому времени у нас в экспедиции сложилась более-менее постоянная компания, экспедиционное ядро), Лёха иногда привозил в экспедицию какие-то тексты. Кроме того, у нас там популярна вечерняя игра – в шарады – и Лёхины сценические загадки всегда были и смешные, и антисоветские – обычно с Владимиром Лукичем, Надеждой Константиновной и товарищем Инессой в качестве персонажей. А еще он привозил интересных людей, участников питерского движения “второй культуры”. Например, через него участником нашей экспедиции стала питерская поэтесса Ирина Знаменская (а потом и ее красавица-дочка Даша).

Я тогда наглел - привозил в экспедицию всё, чего не попадя. Благодаря мне вся экспедиция читала “Контики” (так мы “Континент” называли), “Остров Крым” Василия Аксёнова, “Крутой маршрут” Евгении Гинзбург, Андрея Битова, но чаще - что-нибудь занимательное типа Войновича (“Солдат Иван Чонкин”), Юза Алешковского или Тополя/Незнанского (“Журналист для Брежнева”).

- Это всё были тамиздатские книги?

- Да, тамиздатские, но иногда бывали и копии (переплетённые ксерокопии).

Наша экспедиция была просто гнездом антисоветизма. Сплошь и рядом после какой-нибудь попойки утром приходилось между собой выяснять-ругаться: “Кто опять забыл “Контик” на столе?!” Романков на эту тему как-то смешное короткое стихотворение написал - в стиле японских “хокку”. (Он вообще удачные “хокку” пишет.) Впрочем, когда были все свои (в августе или сентябре), то считалось, что это ничего - забыть антисоветскую книжку на нашем длинном общем столе в огороде “асьенды”. (Мы свою базу прозвали “асьенда “Свободный Париж”.) Другое дело - в начале июля, когда в экспедиции появлялись первокурсники, которых никто не знает... Тогда не возбранялось устно трепаться в их присутствии в антисоветском духе, но только чтобы при этом они все-таки не видели, что тут запросто гуляет тамиздат. Впрочем, Бог миловал, и никто на нас не настучал. А если и настучал, то экспедицию не разогнали, хотя случаи разгона археологических экспедиций именно за антисоветчину, говорят, бывали.

Но был и другой случай. Ездил в нашу экспедицию один студент-химик Костя, года два ездил. Я с ним подружился, мы общались и вне экспедиции – в Сандуны, например, вместе ходили. Я дал ему почитать “Доктора Живаго”, и он по прочтении так перепугался (а еще больше перепугались его родители), что не только завязал ходить со мной в баню, но и в экспедицию ездить перестал.

Можно назвать, кто прошёл через нашу экспедицию. Это - Романков. (Сейчас - деятель круга СПС в Питере.) Паша Кудюкин, который позже был одним из основателей клуба “Перестройка”, Социал-демократической партии и замминистра труда в гайдаровском правительстве. Поэтесса Ира Знаменская. Сергей Серов - этнограф, блестящий ученый, один из авторов “Мифологической энциклопедии”, друг семейства Аверинцевых. (Серов умер очень рано и неожиданно, лет в сорок…) Несколько первых лет ездила в Донскую экспедицию Надин Кеворкова. (Это она, кстати, притащила в эту экспедицию и меня, и Романкова.) Была в нашей тусовке и парочка будущих анархистов (я их просто плохо воспитал), которые пришли к нам школьниками. Среди них - моя педагогическая неудача Макс Кучинский, который пришёл к нам ортодоксальным мальчиком, а ушёл антисоветчиком, но поехал в другую сторону.

- Он же тогда должен был быть совсем юным...

- Я и говорю, что он к нам пришёл школьником - в классе седьмом-восьмом. Один сезон был поэт Андрей Полонский, но он, правда, не прижился.

А в постсоветское время в нашу экспедидицию в качестве практикантов-первокурсников стали попадать совсем неожиданные люди. Например, однажды – в полном составе редколлегия анонимного самиздатского листка “Нацистские будни”. Или однажды – один из двух сыновей зам. главного редактора газеты “Завтра” Владимира Бондаренко. (Кажется, это был старший сын, а не младший - Олег из нынешней молодежной “Родины”). Но первокурсники – за исключением особо понравившихся – попадали к нам обычно на две недели и особого следа не оставляли. (Только о нациках до сих пор за бутылкой смешные байки рассказываются.) А вот Даша Митина, будущая восстановительница комсомола и депутат ГосДумы, работала у нас две недели (скорее всего, в июле 1991 года) и произвела на тех, кто с ней пересекся, очень даже благоприятное впечатление. Но нацики и коммуняки (в этом году даже троцкист попался) – это уже новейшее время.

Возвращаюсь к советским временам. Лет с 13-ти стала ездить в нашу экспедицию Ксюша Кистяковская, дочка Андрея Кистяковского – диссидента, писателя, переводчика Толкина и Артура Кёстлера. Много позже я познакомился в Париже с художником Ясеком Горбаневским, сыном легендарной диссидентки Натальи Горбаневской. Он оказался сыном Андрея Кистяковского, то есть братом Ксюшки по отцу. Вот такая была экспедиционная и около-экспедиционная среда…

В августе 1991 года, когда мы с Толиком Паппом, оставив мою беременную жену Милану на попечение начальницы экспедиции, примчались с Дона в Москву, то на баррикадах вокруг Белого дома я встретил практически всех, с кем предыдущие 11 лет пересекался в экспедиции, включая всех мужей нашей начальницы и, кажется, анархиста Кучинского тоже.

МУЗЕИ - ЧУКОВСКОГО И “НОВЫЙ ИЕРУСАЛИМ”

Лёха Романков познакомил меня с семейством Чуковских (точнее, с Еленой Цезаревной Чуковской - внучкой Корнея Ивановича, дочерью писательницы Лидии Корнеевны Чуковской) с целью помочь неофициальному музею Корнея Чуковского в Переделкино. (Там текла крыша, фундамент разваливался.). Был это немножко ещё и музей Солженицына, который там жил и своими руками сделал деревянный стол. Мне довелось пару раз ночевать в комнате Солженицана и даже надевать его валенки. И я со своими друзьями по экспедиции и истфаку - в частности, с Андреем Пономарёвым, с Толиком Копейкиным, Владом Зубоком - стал ездить туда помогать музею. Сергея Лёзова я тоже туда притаскивал на ремонтно-строительные работы. Уже на заре перестройки я привез в Переделкино на мартовские снегоуборочные работы Диму Юрасова. (Кстати, у Димы была сильная близорукость, и Чуковские сосватали для него операцию у Святослава Федорова. Федоров и самой Лидии Корнеевне сделал операцию, поскольку до этого она несколько лет была полуслепая).

Нам очень нравилось разговаривать с Еленой Цезаревной, но особенным праздником для нас была возможность поговорить-послушать совершенно героическую женщину – несгибаемую диссидентку Лидию Корнеевну Чуковскую. Очень весело было также пить чай (а иногда и винцо) с Кларой Израилевной Лозовской, которая являлась последним секретарём Корнея Чуковского и знала массу занимательнейших сплетен из культурно-литературного и околодиссидентского мира. Она ко всему и вся относилась иронически и обо всём рассказывала со специфическим еврейским юмором. Думаю, что рассказы Клары Израилевны с описаниями быта и чудачеств её друзей-диссидентов сказались на том, как я впоследствии описывал в “Хронографе” героические деяния неформалов.

Елена Цезаревна, выждав немного, стала давать нам (во всяком случае, мне) всякую литературу. В основном это был неполитический тамиздат и самиздат - Цветаева, Ахматова, “Записки об Анне Ахматовой” Лидии Чуковской, а также западные издания публицистики Лидии Чуковской (это уже - антисоветчина чистой воды). Публицистические статьи Лидии Чуковской мы сразу же стали размножать.

- На машинке?

- Сначала на машинке, а чуть позже, в андроповский год, появился и опыт размножения на компьютере. Какой год у нас был андроповским?

- Восемьдесят третий.

- В восемьдесят третьем я впервые столкнулся с компьютером, и сразу же поставил его на службу самиздату.

Чуковские и их гости, с кем мы пересекались на музейной даче, тоже стали для нас источником получения литературы. Впрочем, я не помню, чтобы мы обменивались литературой, например, с известным тебе Серёжей Агаповым, являвшимся почти членом семьи Чуковских. (Сейчас - и.о. директора Дома-музея К. Чуковского, - АП.) С ним мы общались, в основном, устно. И если я тогда всё ещё продолжал быть социалистом, то он, благодаря такому окружению, им, конечно, не был.

- Хотя и являлся тогда простым рабочим АЗЛК.

- Да, просто рабочим, который по субботам и воскресеньям работал и жил в Переделкино.

Там же я познакомился с Мунирой (Умаровой, Умеровой?), которая сейчас работает секретарём в Фонде Солженицына. Впервые мы с ней пересеклись в 80-е, в марте какого-то года, когда вместе сбрасывали снег с крыши дома Чуковских. Кстати, мы с ней могли бы познакомиться и в Недвиговке, поскольку она, как я потом случайно узнал, несколько сезонов работала в соседней с нами археологической экспедиции, в Танаисе. Там две экспедиции в одном хуторе: на одном конце Недвиговки наша Донская экспедиция копает палеолитическую стоянку “Каменная балка”, а на другом конце - ростовчане, москвичи и владимирцы раскапывают древнегреческий город Танаис. Хутор длинный, как колбаса, тянется вдоль железной дороги на три станции – примерно посерёдке между Ростовом и Таганрогом.

Из Танаиса в нашу экспедицию часто приходил в гости наш друг, историк-востоковед Дега Витальевич Деопик, пару раз - в сопровождении своего приятеля Сережи, специалист по средневековой Бирме. С последним я разговаривал, и он запомнился мне благодаря своим специфическим взглядам, для нашего круга необычным – тоже антисоветским, но одновременно антизападническим и антилиберальным. Уже в 90-е годы я познакомился в Москве с Сергеем Волковым, видным деятелем монархического движения, главным редактором газеты “Дворянский вестник”. Он оказался тем самым Сережей. Хоть и не с первого раза, но мы с удивлением и удовольствием вспомнили друг друга.

Активными читателями сам- и тамиздата были и мои сослуживцы по музею “Новый Иерусалим”, где я работал с осени 81-го по декабрь 87-го года. (На работу в “Новый Иерусалим”, кстати, удалось пристроить часть людей из нашей экспедиционной тусовки.) Между прочим, со мной в “Новом Иерусалиме” одно время работал молдаванин Валера Матичук, который тайком печатался в Румынии под именем Валериу Матей. Впоследствии поэт Валериу Матей стал одним из лидеров Народного фронта Молдовы, был депутатом парламента нескольких созывов. (В этом году избрали его, нет ли – еще не знаю). А один аспирант кафедры средних веков, которого я, кстати, тоже затащил в Донскую экспедицию, познакомил меня с Володей Солонарём – впоследствии одним из лидеров Интердвижения “Единство” в Молдове и тоже депутатом парламента. Так что два моих давних московских приятеля из Кишинева оказались в конце 80-х яростными политическими противниками, а в 90-е годы, бывало, уже и эпизодическими союзниками, поскольку и русскому национал-демократу Солонарю оказалось не по пути со сталинистами и православными фундаменталистами, и румынский национал-либерал Матей отошел от союза с правыми национал-радикалами. Через того же аспиранта нашей кафедры я познакомился и с аспирантом из Перми Борей Ихловым, впоследствии идеологом неомарксистского “пролетаристского” крыла в неформальном движении (Марксистская Рабочая партия и т.п.). Все эти знакомые тоже читали и, бывало, размножали самиздат.

В более близких отношениях с Валерой Матичуком, чем я, находился элистинец Леша Кадацкий - самодеятельный философ-эзотерик, которого обожали религиозные старушки и хиппующая экспедиционная молодежь. (Лёша умер в Элисте в феврале прошлого года.) Кадацкий доставал где-то книжки религиозно-философского и мистического содержания, но не чурался и политического самиздата. Однажды к Валере в гости приехала поэтесса, румынская националистка Леонида Лари – впоследствии она прославилась тем, что требовала снести в Кишиневе памятник Пушкину, а еще тем - это то ли анекдот, то ли правда – что она обручилась со статуей Стефана Великого. Я эту экзальтированную даму видел только мельком, а Кадацкий целый день водил ее по Новому Иерусалиму, а потом она ему весь вечер читала стихи. Я стихов Леониды Лари не слушал, а вот стихи Матея, особенно его переводы Мандельштама (“Я список кораблей прочел до половины…”) на полунепонятную мне молдаванскую мову (Валера, правда, настаивал, что это - великий румынский язык), завораживали.

В отличие от меня, Леша Кадацкий жил в общежитии при музее постоянно, и я свою крамолу часто – особенно уезжая куда-нибудь – оставлял на хранение у него под кроватью. Однажды у него под кроватью лежало несколько томов вынесенных Димой Юрасовым из архива Военной коллегии Верховного суда совсекретных списков реабилитированных в конце 50-х годов. (Юрасов - историк-архивиста, который с детства составлял картотеку репрессированных). Мы с Сережей Харламовым организовали пересъемку этих секретных фолиантов, а потом Дима внес их обратно в архив прежде, чем его в очередной раз разоблачили и выгнали с работы. А хранились они то у меня, то у Лёши Кадацкого. (Это был уже примерно 86 год.)

НОВЫЕ СОЦИАЛИСТЫ (КОНЕЦ)

Социалистов арестовали в начале апреля 82-го года. Но не всех. Из тех. кого я знал - Кудюкина, Фадина, Кагарлицкого и Ривкина, а также ещё нескольких человек, с которыми я не был знаком, в том числе Хавкина и Чернецкого.

- Пятым в числе главных фигурантов являлся Андрей Шелков...

- Да, но Шелкова взяли в Петрозаводске. (Я его тогда тоже не знал. Мы познакомились позже)

Обысков тогда было много: у Собченки был обыск (Собченко, кстати, одно время работал секретарем у Роя Александровича Медведева, и книжки Роя Медведева у него при обыске тоже изъяли), у Романкова в Питере. Я испугался, что обыск у Романкова произведён в связи с этим делом, потому что Романков (через Надин Кеворкову и через меня) знал о социалистах и даже чуть-чуть был знаком с Кагарлицким. При обыске у него изъяли – наряду с кучей художественной антисоветчины - и какую-то продукцию московских социалистов.

В Москве тогда одновременно взяли минимум две группы - молодых социалистов и православных религиозников, которые были немножко связаны между собой или, во всяком случае, пересекались. Там был какой-то сюжет с попыткой социалистов купить у религиозников ксерокс. Религиозники - это группа Виктора Бурдюга, остатки ранее разгромленного огородниковского кружка. Я с ними не был никак связан, но с ними поддерживал отношения мой приятель Паша Роговой, который одно время учился на истфаке и через которого я тоже получал религиозный и религиозно-философский самиздат. Когда Рогового объявили в розыск, он исчез. (А потом женился, говорят, на одной из бывших жён Аксючица.)

Так что мы сначала подумали, что питерцев трясут из-за московских связей. Но на самом деле в течении нескольких дней апреля 82-го года была проведена просто какая-то плановая акция КГБ по подбиранию последних остатков диссидентско- правозащитного и подпольного движений. Например, в Питере обыски были у читателей и подписчиков журнала “Мария” - журнала христианско-диссидентского феминизма. К этому же времени, если не ошибаюсь, относится арест (в Питере) Михаила Мейлаха. И к Романкову тоже, как оказалось, пришли как к подписчику журнала “Мария”. И аж офигели – сколько у него дома антисоветчины, причем с дарственными надписями авторов. И хотя его не посадили, но с работы выгнали. Короче, мы – я во всяком случае - немного испугались: моих друзей с одной стороны взяли, моих друзей с другой стороны обыскивают. Значит, и ко мне тоже должны прийти.

В общем, социалисты на год загремели. Через год их выпустили, потому что в большинстве своём они покаялись – дали письменное обещание не заниматься впредь антисоветской деятельностью. А вот Ривкина и Шелкова не выпустили, потому что они такое обязательство не подписали. Собченко же скрылся - уехал в Крым. Меня какое-то время никак не трогали, но потом стали вытаскивать к следователю на улицу Электрическую (это - “Лефортово”) на предмет того, не знаю ли я, куда делся Собченко. Мне их тогда просто удалось продинамить, и они как-то отстали. Но это - отдельная история - “Я и КГБ”. Если всё это вспоминать, получится очень долго.

- Но надо.

- Я помню день, когда взъерошенный, с безумием в глазах Собченко приехал ко мне после обыска, который продолжался у него почти сутки...

- Где? У него была квартира?

- Он снимал её, наверное. Я был в одной из его квартир, но не помню где она находилась.

...Собченко приехал ко мне, перед тем поколесив по Москве, чтобы оторваться от хвоста, который мог быть. А в этот день на шкафу в той комнате в университетской общаге, где мы жили с Лаурой (тогдашняя жена Прибыловского, - АП) и Либертад (падчерица Прибыловского, - АП), находилось такое количество самиздата, какого у меня не было никогда до того и ещё несколько лет после: десять экземпляров только что привезённых от Акинши ксерокопий второго или третьего тома Солженицына, экземпляров пять разобранных, но ещё не переплетённых ксерокопий книги “Большой террор” Конквеста в тысячу с лишним страниц каждая, и другие вещи. И всё это сразу же пришлось прятать. Собченко с Лаурой сели сочинять пресс-релиз для мировой еврокоммунистической общественности об “аресте группы еврокоммунистов в Москве”. Информашку об арестах и обысках Лауре на следующий день удалось передать какому-то знакомому Собченке иностранному корреспонденту, с которым самому Лешке было опасно встречаться.

А я вызвонил в ночи Толика Копейкина, и мы с ним вывезли из моего логова всю антисоветчину и спрятали её где-то. Копейкин тогда жил в качестве полуофициального сторожа в недоорганизованном музее художника Пластова на Зубовском бульваре, так что, наверное, в музее и спрятал. Была мысль всё это уничтожить, но показалось жалко. Так что спрятали, и потом эти издания разошлись.

- Ты сказал: “разошлись”. Они просто раздавались или из этого всё-таки извлекалась какая-то прибыть?

- Прибыль из этого, разумеется, не извлекалась. Но расходы на это дело бывали довольно большими. Если государственная цена ксерокопии была копейки три или четыре за лист или разворот...

- Что значит - “государственная цена”?

- В Ленинке, например, можно было сделать ксерокопию, но только той книги, которая имеется в библиотеке, а не той, которую ты с собой принесёшь. То есть там тогда уже имелась ксерокопия, и существовали государственные расценки...

- Это когда?

- В середине 80-х годов, да и раньше.

...А всякая левая продукция у ксероксщиков, которые на этом зарабатывали, шла от пяти до двенадцати копеек за разворот вне зависимости, что это - Александр Дюма, Библия или Солж. На протяжении всех 80-х цены росли, и эти деньги нужно было как-то возмещать. Оптимальный вариант, это когда деньги на это дело собирались заранее. Типа: человек читал и говорил: “А вот мне бы такую книжечку достать”. Я отвечал: “Давай столько-то денег, и через какое-то время я тебе либо принесу ксерокопию, либо деньги верну”. Так это делалось. Иногда ещё накидывались какие-то копеечки на развоз, поскольку большой заказ на тачке развозить приходилось. Например, десять экземпляров Конквеста в рюкзачке особенно не понесёшь. Уже думаешь: “Возьму-ка я с заказчиков на копейку за разворот побольше, но не буду себя напрягать и поеду на тачке”.

Но для кого-то это являлось и средством заработка. Например, Паша Роговой, насколько я понимаю, зарабатывал себе на жизнь таким посредничеством, - он делал религиозную литературу, на которую существовал относительно массовый спрос, и тиражи менее ста экземпляров не заказывал. Я иногда тоже вкладывался через Рогового. Он спрашивал: “Такая книжка не нужна?” Я говорил: “Ну, в принципе, нужна. Я и сам почитаю, и кому-нибудь потом продам”. Он: “Ну давай, это стоит столько-то. Я как на сто экземпляров наберу, так закажу”. Я как-то спросил: “А сто экземпляров Солженицына ты можешь сделать?” Он: “Может и сделаю, если ребята, которые на ксероксе, не испугаются. Думаю, что не испугаются, если ты наберёшь денег на сто экземпляров. Но ты вряд ли наберёшь, - Солженицын ведь не такой популярный, как Псалтырь или Иоанн Златоуст”. Я отвечал: “Что правда, то правда. Я могу собрать только на десять”.

- Меня интересуют всякие конспирологические подробности обстоятельств ваших подпольных встреч. Где они происходили, как вы о них договаривались? По телефону, используя специальную лексику?

- Так как в основном все мы были достаточно близкими друзьями, то какая могла быть конспирация? Нам это было не нужно. Мы достаточно часто встречались по работе, по учебе, по насчет посидеть-выпить, а заодно и эти вещи решали.

А вот в рамках группы “молодых социалистов”, действительно, имели место какие-то потуги на конспирацию. В частности, с Ривкиным (так как ни я не знал, как его найти, ни он не знал, как найти меня) у нас имелась договорённость встречаться, кажется, по средам два раза в месяц в семь часов вечера у Мужика с гранатой и ждать пятнадцать или двадцать минут. Если встреча срывается, это означает, что ровно через неделю в это же время мы опять там же встречаемся. Бывало, что или я не смогу прийти, или он. Были случаи, когда встречи срывались. Но я всегда старался приходить на них. Да и он тоже старался. Он, видимо, где-то не очень далеко оттуда жил, и ему это место было удобно. А я, когда закончил университет, через эту станцию - “Краснопресненскую” - ездил из университета на работу в Новый Иерусалим и обратно и как раз без пятнадцати семь вечера её проезжал. Так что мне тоже это было удобно. Когда на лето и он, и я, бывало, уезжали, мы договаривались, например, так: “Встречаемся в первую среду сентября”, и месяца два или полтора не встречались.

Однажды мы с ним потеряли друг друга совсем. (Как-то так получилось, что несколько раз подряд не смогли пересечься.). И Собченко в этот момент тоже куда-то делся. (Я не смог его отыскать). Но поскольку у меня имелась потребность Мишу найти, я воспользовался своими несанкционированными знаниями: просто созвонился с Пашей Кудюкиным и сказал, что нам нужно встретиться по делам. Мы встретились с ним где-то на улице, и я объяснил, что потерял контакт со своим куратором в группе. Он ответил: “Я найду”. Он, кстати, не знал, с кем я встречаюсь, и я ему Мишу описал. Тогда он сказал: “Я догадываюсь, с кем”. И восстановил разорванную связь.

С Ривкиным мы встречались и незадолго до его ареста. Он спросил: “Ты как, собираешься это дело продолжать?” Я говорю: “Пока ещё да - годочек собираюсь”. Он: “А я ухожу. Но перед этим я сведу тебя с кем-то другим”. Я спрашиваю: “А в чём дело?” Он: “Меня достало и это подполье, и этот социализм. Я лучше примкну к какой-нибудь открытой диссидентской группе и буду правами человека заниматься”.

Это был наш предпоследний разговор перед его арестом. А буквально за несколько дней перед началом этих арестов мы с Ривкиным случайно столкнулись в метро, и он сказал, что всё, он точно уходит, и что на нашей следующей встрече он меня кому-то передаст. А следующей встречи не получилось, потому что его арестовали. Так как на суде и следствии он не раскололся и отказался каяться, то ему дали по полной - семь плюс пять, и он освободился только по горбачёвской аминистии. Сейчас он в Израиле.

- Да, стал раввином. По его словам, в советское время он жил недалеко от меня - где-то в домах №№ 99 или 101 по Рублёвскому шоссе, в которых, как я теперь знаю, тогда жили также Ярослав Леонтьев и Явлинский.

- Может быть, может быть. Обычно мы с ним прогуливались минут сорок переулками от “Краснопресненской” и ближе к парку возле нынешнего Белого дома (которого тогда ещё не было).

- Парка Павлика Морозова?

- Не знаю, может быть.

- Там один парк - Павлика Морозова.

- Может, он и Павлика Морозова. Мы обычно доходили до какого-то переулка (Проточного? – очень похоже), и я возвращался на “Краснопресненскую”, а он шёл в другую сторону. Вполне возможно, что он после этого шёл на станцию метро...

- Проточный находится прямо около станции “Смоленская”, откуда идёт ветка до “Молодёжной”, где мы жили.

- Может быть.

- Когда ты впервые узнал, как на самом деле зовут “товарища Володю”?

- Когда их арестовали, я это уже точно знал. (По “вражьему голосу” их имена называли.) Но, по-моему, мне Собченко ещё раньше об этом проговорился. Было это так. Когда со мной университетский гебист Владимир Алексеевич Кашин проводил “беседу” насчет того спектакля на квартире, то он мне называл фамилии: “А Кагарлицкий там был, а Фадин там был?” Я отвечал, что известного литературоведа Юлия Кагарлицкого я читал, но в лицо не знаю. Фадина я тоже в лицо не знаю. Естественно, я сразу же подробно пересказал беседу Собченке. Тут Лешка, видимо, и проговорился, что Кагарлицкий – этот и есть тот самый “товарищ Володя”, с которым он меня свёл.

Вообще, Собченко ещё тот конспиратор был. Однажды они составили письмо, по-моему, итальянским еврокоммунистам, и чтобы Берлингуэр сотоварищи их лучше поняли, перевели его с русского языка на итальянский. Переводил, естественно, Собченко, который знает все языки. И то ли изначальный текст, то ли черновик своего перевода он оставил вложенным в толстый итальянский словарь. А готовый текст, то ли от руки написанный, то ли кое-как перепечатанный на машинке, передал Кагарлицкому.

Кагарлицкий вложил перевод в красивый такой буржуйский пакет из жёсткой бумаги и с мягким пузырчатым пластиком внутри, в котором очень удобно носить бумаги, чтобы их не повредить. (В этом пакете прислали какую-то научную брошюру или журнал его отцу, и на нём было написано: “доктору Юлию Кагарлицкому”, с адресом.). Борька вложил туда эту собченковскую бумажку и, передав его дальше, сказал тому человеку, которому он его дал: “Слушай, я забыл оторвать адрес на пакете. Оторви его и выкинь”. Тот, кому он этот пакет дал, передал его, по-моему, Фадину. И передавав пакет, сказал: “Слушай, там адрес остался. Мало ли что. Меня просили оторвать, но я забыл. Сам оторви и выбрось”. Фадин ответил: “Да, сделаю”. После чего, передавая пакет машинистке, сказал ей: “Оторви это и выбрось”.

Первый обыск произошёл именно у машинистки. Её раскололи в две минуты относительно того, от кого непосредственно она получила этот пакет. А изначальный источник его происхождения тоже был ясен сразу, поскольку на пакете было написано: “доктору Юлию Кагарлицкому, туда-то”. Отчасти благодаря этому пакету КГБшниками была вскрыта вся линия. Вот такая у нас была конспирация.

Когда проходил обыск у Собченки, они уже знали по своим оперативным данным, что это он переводил письмо на итальянский, и искали у него доказательства этого. Они перетрясли всё. Когда они брали в руки итальянский словарь, Собченко каждый раз обмирал, будучи почти уверен, что оставил оригинал письма там. Гэбисты трясли словарь три раза, но ничего не нашли. Когда гэбисты ушли, он сам потряс этот словарь, но текст не выпал. “Ну, - думает, – куда ж он мог деться?” (А у него в квартире был такой бардак, что хуже, наверное, только у меня сейчас.) Прошёл год. Собченко понадобился этот словарь. Взял он его, открывает – а словарь сам открывается на том месте, где в нём лежит искомый лист. Вот такая смешная история.

Другая смешная история была у одного приятеля Сергея Лёзова. Не уверен точно, но по-моему, это был Миша Радзинский, сын писателя. У него тоже был обыск по делу, по-моему, группы “Доверие”.

- Не забывай говорить про годы. Тем более, что “Доверие” - это уже перестроечная группа.

- “Доверие” возникло раньше. Первая группа “Доверие” возникла где-то в году 84-м (а то и 83-м), самое позднее - 85-м. Эта была, как шутили тогда, “группа-катапульта”, и её в основном составляли “катапультисты” - те, которые объявляли себя диссидентами и борцами против режима именно из расчета, чтоб их выкинули из страны. Лёзов с некоторыми из них, в том числе с Мишей Радзинским, был знаком.

У Радзинского – предположим, что это был именно он - проходил обыск, во время которого нашли довольно много литературы, в том числе, по-моему, “В круге первом” (или “Раковый корпус”?) Солженицына. Эту книжку гэбисты занесли в протокол обыска, после чего про неё забыли, и она осталась на столе. Радзинского “за хранение с целью распространения” арестовали и потом осудили на года три ссылки, а эта книжка перешла к Лёзову. А Лёзов дал её почитать мне, рассказав предварительно об её почтенной истории. Таким образом, я читал экземпляр “В круге первом”, который побывал в руках у КГБ, но остался у своих владельцев. То есть гэбисты тоже проколы допускали.

АВТОР САМ- И ТАМИЗДАТА

Помню, как я достал английское издание “84-го” - через своего однокурсника Андрея Пономарёва. (Точнее, мне дал эту книгу его отец - физик и популяризатор науки, автор прогремевшей в свое время книги “По ту сторону электрона”.) И я тот кусок (те несколько страниц), которого не хватало в экземпляре, полученном мною от Миши Ривкина, перевёл. На это у меня ушло несколько дней, - я ведь тогда был слабым переводчиком, да и много заботился о стиле. (Я хотел, чтобы перевод был хорошим. Орвелл - прекрасный писатель не только в плане мысли, но и стиля. У него - прекрасный английский язык.) Кстати, так и не установлено, кто был переводчиком “84-го”. Говорят, кто-то из семейства Толстых, потомков Льва.

- Тамошних Толстых или наших?

- Наших, наших. Американка русского происхождения Люся Торн, которая от ЦРУ курировала издание этой книжки в Италии (она же курировала издание, скажем, “Большого террора” Роберта Конквеста) говорила мне, что этот перевод (а также перевод “Памяти Каталонии”) они из Москвы получили. Но и они не знали, кто переводчик.

В моем “исправленном и дополненном издании” самиздатского “84-го” мне пришлось сделать дополнительную нумерацию страниц. Предположим, например, что пробел – отсутствующие страницы - находился после 35-й страницы машинописи и перед 36-й. Значит, я нумеровал новые страницы: 35а, 35б, 35в и так далее. Кажется, я успел Ривкину вернуть его экземпляр уже не дефектным, а полным. Или я ему просто новопереведенные страницы потом додал? Не помню точно. Мне тогда удалось отдать “дополненного” Орвелла на ксерокс, экземпляров 10 сделали, один из них я оставил себе. Так у меня оказался полный перевод. Впрочем, не совсем полный. В этом итальянском издании отсутствовала ещё глава-приложение - Principlеs of Newspeak (принципы новоречи), и поэтому её в перепечатке тоже не было. По-английски я её прочёл с восхищением, но с переводом сам не справился. Для этого нужно было быть хорошим филологом, причём одновременно и английским, и русским филологом. Во второй половине 80-х я эти “принципы ньюспика” прочёл в полузакрытом ИНИОН-овском издании в переводе Виктории Чаликовой.

- А в открытой печати этот роман был опубликован в 89-м году в “Новом мире” в переводе Голышева(?).

- Это - хороший перевод. Но тот, что был издан Люсей Торн в Риме - пожалуй, лучше.

- Да, даже у меня, практически не знающего английский, были какие-то вопросы относительно перевода Голышева.

Теперь расскажи о том, как ты стал автором тамиздата.

- Я ещё в университете сочинял какие-то полухудожественные штуки типа подражания Хармсу или псевдо-Хармсу. Но это были вещи, никому не интересные, кроме студентов нашего курса. Они иногда были достаточно крамольны, но на срок вряд ли тянули. (Вот на исключение из комсомола - пожалуй).

Какие-то тексты в виде откликов на прочитанное я писал для “Левого поворота”/”Вариантов”, отдавая их Мише Ривкину, но, по-моему, ничего из этого напечатать не успели. Написал я и какой-то полупрограммный текст, который нескромно переплёл под одной обложкой вместе с “Жить не по лжи” Солженицына и чуть ли даже не назвал: “Избранное”. Такая вот подборка избранного - из Солженицына, Прибыловского и, может быть, ещё кого-то. (Эта подборка должна сохраниться в архиве у Саши Шубина, которому я ее дал почитать ещё в перестроечные годы и которой ее зажал. Ну, я и не особенно настаиваю на возврате – у него целее будет.). Были у меня, может быть, и ещё какие-то два-три текста.

Какую-то из этих моих статей во время обыска нашли у Кудюкина под кроватью и спросили, чей это текст...

- Он не был подписан?

- Конечно, не был. Ну, может быть, я поставил “В.П.”. (В это время я начал так свои крамольные тексты подписывать.)

- Почему “конечно”? В самиздатских журналах ведь часто своими фамилиями подписывались.

- По-разному было. Это в открыто-правозащитных диссидентских журналах своими подписывались, да и то не всегда. А у нас-то ведь подпольный журнал был. В подпольных ставили псевдоним или вообще не подписывались.

…И Кудюкин им ответил, что не помнит. А после того как их арестовали, я составил текстик, в котором подробно рассказал о деле “молодых социалистов”, и отдал его Владимиру Ивановичу (фамилию его я не помню), с которым меня познакомила Клара Израилевна Лозовская из “чуковского” музея. Он работал в обществе глухих (хотя сам глухим не был) и заказывал довольно много самиздатских книжек. На этой почве мы с ним и стали контактировать. (И вообще, он - очень обаятельный человек.) Кроме того, он нашёл переплётчика (кто-то из его друзей этим занимался), которому отдавал переплетать ксерокопии, которые мы делали. И для себя тоже их брал. Стоило это не дорого - примерно столько же, сколько потом, когда появились получастные переплётные мастерские. Просто в такую мастерскую с Солженицыным ведь не попрёшься. В крайнем случае, со Стругацкими, да и то стрёмно.

Этот Владимир Иванович из общества глухих был знаком с сыном Ковалёва (Сергей Адамыча, который в это время сидел, кажется) и, по-моему, этот мой текст попал на Запад именно через него. Впрочем, я мог дать его и кому-то ещё, например, Лёзову. Я его подписал “В.П.”, распечатал в нескольких экземплярах и раздал.

Через некоторое время он был напечатан сначала в “Архиве Самиздата”, потом в “Посеве”, потом, кажется, в “Русской мысли”, а потом его цитировала в своей “Истории инакомыслия в Россиии” Людмила Алексеева . Можно сказать, что это была моя первая тамиздатская статья. О том, что этот текст был опубликован, я узнал только через несколько лет, потому что главу о социалистах Людмила Алексеева в первое издание своей книжки не включила. Но напечатала её отдельно в выходившем в Америки на русском языке журнале Франтишека и Ларисы Сильницких “Проблемы Восточной Европы”. Этот журнал попал ко мне только в году 86-м или 87-м.

- И в 86-м же году в Лондоне вышел твой перевод книги “Ферма Энимал”...

- Не в Лондоне, а в Америке - в том же нью-йоркском издательстве “Проблемы Восточной Европы”. (Это был первый вариант моего перевода “Зверской фермы”.)

- Я ничего не знаю про твой второй перевод "Фермы".

- Не было второго перевода. Было неоднократное редактирование, которое приняло некий окончательный вид в 2002 году, в каковом виде (под названием "Зверская ферма") и опубликовано (с придуманным мною продолжением "Зверская ферма-2") как панорамский самиздат тиражом примерно 25 экземпляров (см: http://www.cityline.ru/politika/str/ ). Он же висит в нескольких местах в интернете, включая библиотеку Мошкова и сайт, посвященный Орвеллу . А та первая редакция моего перевода Animal farm опубликована 4 раза: 1 раз в США (как "Ферма Энимал") и 3 раза (как "Ферма Животных") в СССР - в журнале "Литературный Киргизстан" (Фрунзе; № 1 за 1989), во фрунзенском издательстве "Ала-Тоо" в 89-м году и в ленинградском издании 90-го года. Этот первый вариант обозначен был, действительно, 86-м годом (потому что я его переправил туда в 86-м году), но реально он вышел в начале 87-го. Как переводчик я там тоже обозначен как "В.П."

Переправлялась она следующим образом. Знакомый моих знакомых, работавший в Останкино, сделал с моего машинописного перевода микрофильм. (Правда, в Америке уже обнаружилось, что при проявке плёнки моё предисловие почти полностью засветилось.) А в это время у моего однокурсника Серёжи Харламова появился какой-то выход на Запад. Возможно, эта была уже Пилар Бонет (многолетний московский корреспондент испанской газеты “El Pais”, - АП), на которую он до сих пор работает. Во всяком случае, я с ней познакомился году в 87-м, когда она здесь уже во всю работала. И Серёжа через Пилар или через кого-то ещё переправил эту плёночку на Запад. Она попала к Людмиле Алексеевой, та отдала её в “Проблемы Восточной Европы”, и её и напечатали. Поскольку предисловие (за исключением последнего абзаца) засветилось, то из него был опубликован только фрагмент.

В это же время я через Серёжу Харламова возобновил отношения с Кагарлицким. (Сережу с Кагарлицким познакомил, наверное, Собченко.) Это были 86-87 годы. Тогда как раз начинался КСИ – “Клуб социальных инициатив” . Среди моих знакомых, которые ходили в предшественник КСИ - клуб “Компьютер” на Арбате [Подробнее о клубе "Компьютер" см. беседу Пельмана и Игрунова - Е.Ш.] (а потом и в сам КСИ), были Серёжа Агапов из Переделкина, Сережа Харламов и Кагарлицкий. С последним мы друг друга помнили, но Харламов нас как бы второй раз познакомил. Я стал захаживать к Кагарлицкому в лифтовую сторожку в писательском доме на “Аэропорте”. А в соседнем доме жил Лёзов, с которым я продолжал поддерживать отношения, в том числе и по поводу обмена сам- и тамиздатом. И даже после того, как наши мексиканки уехали. Причём Бернарду...

- Жену Лёзова?

- Она была не жена, а подруга. Женой она стала моего однокурсника Копейкина. (Потом они развелись.)

...Её просто выслали за то, что она везла Лёзову целый чемодан самиздата, который бесплатно получила в Париже в тамошней ЦРУшной лавке. Когда её на границе взяли, ей сказали: “Если Вы хотите продолжать обучение в Москве, то Вы должны назвать, кому Вы это везли. (Где Вы это взяли, мы знаем - эту парижскую точку.)” Она не назвала, и её выслали – не сразу, правда. А везла она Лёзову все три тома Солженицына в посевовском исполнении и много ещё чего. Причём один том Солженицына она привязала к ноге и провезла. Два тома, которые находились в чемодане, у неё отняли, а тот, который был привязан к ляжке, она довезла. Выслали её месяца через три после этого, а за неделю до высылки на ней сумел жениться Копейкин.

- Ты не сказал о том, почему это ты вдруг стал переводчиком.

- Это началось в 80-м или 81-м году, когда мне попался дефектный экземпляр “84-го”, и я его дополнил. Затем, когда Лаура привезла мне из-за бугра английский текст “Энимал фарм”, у меня сразу же возникла идея его перевести. Книжка эта тоненькая, язык простой (проще, чем в “84-м”). Ну я и засел за перевод. Переводил долго. И перевёл. Потом ещё долго обрабатывал: советовался с разными людьми, давал им почитать, спрашивал их совета, исправлял. Тот же Харламов что-то советовал (но не с точки зрения английского языка, а русского). Знакомая переводчица Таня Григорьева из нашей археологической экспедиции сличила мой перевод и с английским текстом. Поняв по отзывам друзей, что перевод неплох, я его довёл до окончательной кондиции и при случае отправил на Запад. Потом Чаликова говорила, что мой перевод “Фермы” - самый лучший.

КОМПЬЮТЕРНЫЙ ПЕРИОД САМИЗДАТА

- Ты хотел рассказать о том, как начал размножать тексты на компьютере.

- Шёл андроповский год. У нас в археологической экспедиции был хиппи по кличке Саша Банный (Банный - потому что работал вместе со мной и Андреем Пономаревым на строительстве бани), фамилию которого я не помню. (Надо будет узнать её у Надин Кеворковой.) В миру он был одним из самых первых советских программистов и работал по специальности в вычислительном центре того самого ИВТАНа (об ИВТАНе см. воспоминания В. Желнина , - АП) где-то на Северо-западе Москвы. (Когда я стал рассказывать о нём Желнину и Мурашёву, они его вспомнили.) Это был выразительный и необычный человек. Мама его - художница. Сам жил на Фрунзенской набережной. Зимой он обычно работал в ИВТАНе, а где-то в мае брал отпуск за свой счёт, выходил на трассу и возвращался в конце сентября.

- Что это значит: “выходил на трассу”?

- Хиппи же путешествуют в хорошую погоду.

И вот я стал приходить к нему по ночам (он по ночам любил работать, да и мне днем нужно было в музее экскурсии водить) и там набивал в компьютер тексты. Саша мне его настраивал, сам занимался своими делами, а я набирал. Тогда-то я и научился набирать тексты на компьютере.

Компьютер там был мощный, по-моему, списанный чуть ли не из НАТО и купленный нашими шпионами где-нибудь в Швейцарии (поскольку тогда действовало эмбарго). Принтер был величиной с комнату, а как выглядел сам компьютер, я не знаю, потому что имел дело только с экраном и клавиатурой. Наверное, тоже величиной с комнату. Распечатывал он только большими буквами и на такой перфорированной бумаге - с дырочками сбоку. Печатал он долго и громко, но зато сразу по два экземпляра. Их оставалось только разодрать и разложить (Кстати, благодаря дырочкам по краю было легче такое издание переплетать, - получался совсем самопальный переплет, но удобный.) Я даже на знаю, в каком редакторе я на нём работал, потому что лексикона тогда ещё не было.

- Название этой машины помнишь?

- IBM, вроде бы. Нет, “Хьюлет Паккард”! А принтер, наверное, советский, раз он печатал кириллицей и большими буквами.

Что я набивал? У меня была мечта сделать нормальный вариант “Одного дня Ивана Денисовича” - с восстановленными купюрами. (Подобный тому экземпляру “Мастера и Маргариты”, который мне когда-то дали.) Для этого я попросил у Елены Цезаревны Чуковской экземпляр “Роман-газеты”, в котором были вклеены сделанные Цезаревной на папиросной бумаге под диктовку самого Солженицына вставки с вымаранными цензурой местами. Этот исторический экземпляр я взял и набил с него в компьютер “Один день Ивана Денисовича” целиком, восстановив цензурные купюры и, кроме того, вставив в качестве предисловия отзывы о Солженицыне легальных советских писателей – Корнея Чуковского, кого-то там ещё. Правда, Елена Цезаревна меня очень критиковала за большое количество сделанных опечаток. Первый экземпляр “Ивана Денисовича”, который я её подарил, она просто весь исчеркала и мне вернула. Но пообещала отправить мою работу Солженицыну (у неё имелся канал для выхода на него), и я льщу себя надеждой, что у Солженицына в архиве лежит сделанное мною издание “Ивана Денисовича”. (Между прочим, Александр Исаевич через какое-то время по возвращении в страну сами лично позвонили мне в “Панораму” сказать спасибо за панорамские справочники, которые я ему передал через Муниру. И даже обещали аудиенцию. Увы, в отличие от Путина я пока её не удостоился.) Я думаю, что суммарный тираж нашего “Ивана Денисовича” наверняка превышал 150 или даже 200 экземпляров, потому что за каждую ночь я распечатывал экземпляров 10-12.

Кроме того, мы набили воспоминания Лидии Чуковской о её встречах в Чистополе с Мариной Цветаевой (этот короткий мемуарный рассказ, изданный на Западе в виде тонкой брошюры называется, кажется, “Предсмертие”), ее же сборник статей “Процесс исключения” (или только одну-две публицистические статьи из него?), что-то ещё. Не помню, то ли я сам, то ли пришедший со мной в ночи Ведюшкин набил сборник стихов русскоязычного поэта Мадиссона из Тарту. (Стихи хорошие были.) Вообще, крутой самиздат, крутую антисоветчину я не хотел там набивать, - всё-таки в памяти машины все тексты сохранялись.

- А что ты называешь “крутым” самиздатом? Разве Солженицын - не крутой?

- “Один день Ивана Денисовича” всё-таки издавался в советское время.

- А “крутой” - это неизданный?

- Вот “Архипелаг ГУЛАГ” - это крутая антисоветчина. За него сажали, между прочим. За распространение “Архипелага” сажали чётко, а за распространение пусть и неопубликованного в СССР “Ракового корпуса” в Москве могли и не посадить. Другое дело, в провинции, где у КГБшников вообще работы не было. Если им раз в десять лет попадётся изданная на Западе книжка, то это хороший предлог для того, чтобы десять человек посадить - всех, кто эту книгe читал или слышал о ней, но не донёс. В Москве с этим, конечно, было либеральней.

Кончилось всё тем, что наступила весна, Саше уже пора было выходить на трассу, а его не отпускали с работы, потому что Андропов ввёл новые правила, согласно которым просто так в отпуск за свой счёт было не уйти. И Саша уже думал, как следует нарушить дисциплину (например, просто не выходить на работу), чтобы его выгнали и отдали ему трудовую книжку. (Он хоть и олдовый хиппи был, твердых правил, но считал, что трудовая книжка ему еще может понадобиться.) Поскольку он собирался уходить, мы решили сделать последний тираж “Ивана Денисовича” и после этого всё подчистить - всё выгрузить из компьютера. Мы пришли, всю ночь просидели и сделали, как я помню, двадцать порций – то есть сорок экземпляров. Потом Саша всё лишнее скачал с памяти компьютера на бобины.

- На перфоленту?

- Нет, так было на советских ЭВМ. А в буржуйском “Хьюлетт Паккарде” вся информация хранилось на магнитной ленте.

- Обычной коричневой бытовой девятимиллиметровой магнитной ленте, которая в магазинах продавалась?

- Да, только бобина была большая, сантиметров 30 в диаметре, алюминиевая.

...Саша сбросил на магнитную ленту всё, что я набил, и всё, что набили его предшественники - запрещённых Стругацких (мы их тоже распечатывали, и, поскольку там была масса опечаток, я их правил), сборники Окуджавы, Высоцкого, и, может быть, Бродского. В общем, мы переписали всё на магнитную ленту (три или четыре бобины получилось), вычистили память компьютера и ушли.

А утром пришёл сменщик, включил принтер, и тот выдал ему два экземпляра “Одного дня”, который в оперативной памяти остался по Сашиному недосмотру. Сашу благополучно выгнали с работы, и он ушёл на трассу. Правда, перед этим к нему пришли с обыском и изъяли эти бобины.

- Те ленты, на которые он переписал всю информацию?

- Да. Он на них переписал и унёс их домой.

Кроме того, один его приятель (или приятель приятеля), который, будучи экскурсоводом в музее “Коломенское”, занимался там религиозной пропагандой (зовут его Сергей Маркус; он сейчас журналист, на каком-то радио работает) оставил ему перед своим арестом целый мешок религиозной литературы. Может быть, он не непосредственно ему оставил, а через общих знакомых, но Саша его в шутку называл: “наследство Маркуса”. (Я про дело Маркуса был наслышан. Со слов барышни из “Нового Иерусалима”, которая была знакома с женой Маркуса, я даже написал самиздатский текст о судебном процессе и переправил его на Запад. Кстати, на процессе обвинитель упорно называл Бердяева “Бурдяевым”). “Наследство Маркуса” у Саши тоже изъяли. Он, правда, сказал, что нашёл мешок на улице. Ясно, что не нашёл, но судить за религиозно-философскую литературу, тем более, что у них не было никаких доносов, что он её давал кому-то читать? Впрочем, самого Маркуса осудили года на три – ссылки, кажется. Всего-навсего за Бердяева и “Раковый корпус”. Вообще-то он распространял преимущественно Евангелие, но зато в массовом порядке, что гэбистам было как чертям ладан. Так как “религиозная пропаганда” была хоть и явно аморальным явлением, но официально не уголовным, пришлось им подтягивать на антисоветчину Бердяева и “Корпус”.

- Маркусу?

- Маркусу. К тому времени он уже мотал срок.

А из-за случая с плёнкой я перепугался. Подумал: увидят, что там содержится, будут ИВТАНовцев допрашивать (а там меня некоторые видели по ночам у Саши). Но он говорит: “Я на неё не просто так переписал, я её закодировал. Конечно, они могут расшифровать код, но для этого нужен программист не хуже, чем я. А таких в стране мало”. Я спросил: “А как ты закодировал?” Он: “Закодировал я, конечно, не очень политически грамотно, - использовал в качестве кода твою фамилию”. Я не знал, смеяться мне или пугаться еще больше. Но гэбисты ничего не стали расшифровывать и даже спрашивать Сашу про то, что там вообще на пленке есть, и даже про то, есть ли там “Один день”. Они просто завели на него уголовное дело за кражу плёнки по статье “хищение в особо крупных размерах”, потому что госстоимость унесённых бобин превышала какую-то пороговую сумму - то ли триста, то ли пятьсот рублей.

Но обыск они сделали незаконно - просто пришли и устроили шмон в его отсутствие. (Его сестра сдуру их впустила.) У них не было даже ордера на это. То есть, это был незаконный обыск. В конце концов он написал им заявление о добровольной выдаче похищенной им госсобственности, а заодно и “найденной на улице” религиозной литературы.

- Его, естественно, вынудили написать это?

- Да, вынудили написать: “напиши или посадим”. Им же нужно было как-то официально оформить незаконно полученные трофеи. Но было совершено ещё одно совершенно малоправовое действие, похожее на то, которое потом было осуществлено в отношении Копейкина. Оказывается, существовал подписанный еще Подгорным указ о возможности заключения сделки, по которому человека можно условно осудить без суда - на основании такого вот “добровольного” заявления. И Сашу без всякого суда в его отсутствие (он уже ушёл на трассу, оставив им заявление о том, что он сдаётся им добровольно) осудили то ли на год, то ли на три (условно), объяснив: если ты в этот период чего-нибудь сделаешь - набьёшь кому-нибудь морду, ларёк грохнешь, девушку изнасилуешь, то вот эти три года, полученные за хищение плёнки, будут приплюсованы к сроку за новое преступление. И показали ему указ о том, что такое возможно.

Похожая ситуация была потом с Копейкиным, который пытался перейти границу и уйти в Финляндию, но не ушёл. (Его погранцы взяли на выходе из погранзоны, когда он уже передумал и возвращался.) С него получили заявление, что он, действительно, пытался совершить преступление, но передумал. За попытку незаконного перехода границы ему тоже дали то ли год, то ли три такого же условного срока. При этом ему показали тот же самый указ Подгорного.

- ИВТАН наверняка являлся режимным предприятием. Каким образом ты в него попадал?

- Пробирался я туда, перелезая через бетонный забор. Я тогда был ещё более-менее худеньким, физически крепким, и мне было не в лом (и даже весело) перелезать через забор. Режимное не режимное, а щель в заборе там можно было найти. Но ближе всего к моей автобусной остановке оказалось место, где дырки не было, но зато можно было перелезть. А утром я обратно выходил нормальным образом - через проходную.

- С какой целью вы скачали всё на магнитную ленту? Чтобы иметь возможность использовать в будущем?

- Ну жалко было оставлять проделанную работу.

- Ты ничего не рассказал о дальнейшей судьбе изготовленных вами на компьютере 150-200 экземпляров.

- Я их роздал. Часть мы сумели красиво переплести и, если они были переплетены за деньги, то с покупателя бралась стоимость переплёта.

- У нас осталась последняя тема - твои приводы в КГБ.

- Ой, ну это - отдельная история. Это были не приводы, а вызовы-приглашения в качестве как бы свидетеля. Ну не совсем свидетеля... Это были полубеседы (как бы добродушные) – полудопросы, а содержание – полузапугивание-полувербовка….

- У тебя есть прекрасная возможность рассказать об этом и увидеть рассказ опубликованным...

- Это - отдельная история. Это будет долго, так что в другой раз.

- То есть ты считаешь, что можно завершить эту нашу беседу?

- Да, потому что про КГБ надо рассказывать примерно ещё столько же времени.

Беседовал Алексей Пятковский.