| hippy.ru |
|
Сайгон осколки истории 1964 год. Так давно, что дух захватывает: «советские времена», «дефицит», пережаренный кофе «плантейшн»… При этих словах найдется тот, кто вспомнит друзей-хиппи, вольных художников, непризнанных поэтов. Судя по воспоминаниям и рассказам – вспомнится тусклый свет, густой кофейных запах, ставший локальной атмосферой кафе, волшебные кофейные автоматы. Легендарное кафе на углу Невского и Владимирского проспектов открылось 1 сентября 1964 года и официально именовалось «Кафе-автомат». А вскоре кафе стали называть «Сайгон» - мало кто помнит, когда и почему. «Толкового объяснения нету. Кажется, была история такая, что там то разрешали, то запрещали курить внутри, и когда там было запрещено курить, стояли девушки и курили, к ним подошел милиционер и сказал: "Что вы тут курите, безобразие, какой-то "Сайгон" устроили". Тогда шла вьетнамская война и все такое..» Через некоторое время «Сайгон» был уже не местом, а целым явлением, со своей активной жизнью. Это было просто молодежное кафе, но его сочли наилучшим местом для встреч самые разные люди. В «Сайгоне» собирались студенты, представители питерской интеллигенции. Здесь бывали Виктор Цой, Борис Гребенщиков, Константин Кинчев и другие. Легендарный кофе в «Сайгоне» сопровождал беседы начинающих творцов. Выбор посетителя ограничивался «маленьким простым», «маленьким двойным» или «большим двойным» кофе, зачастую пережаренным, с густым запахом, почти вонью. Кроме этих трех видов посетители изобретали различные вариации, уточняя сколько кипятку наливать в чашку. Одно время в «Сайгоне» перестали продавать кофе. Якобы кофеварки сломались. Вместо этого предлагали чай, который, кстати, тоже содержит кофеин. Чтобы получить свою дозу завсегдатаи брали чашку кипятку и семь пакетиков заварки. С этим пытались бороться, наливая в чашки прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Потом то ли сдались, то ли смилостивились - кофе вернули в «Сайгон». В настоящее время кафе «Сайгон» уже нет на прежнем месте. Теперь уже по новому адресу, Невский 7/9, расположился магазин аудио-видео продукции. Той атмосферы нет, но есть автограф БГ над кассой, который рассматриваешь как инкунабулу, теперь уже древнюю и, несомненно, ценную.
Ленинградская Правда, 19.07.87, интервью с начальником Управления уголовного розыска ГУВД Ленгороблисполкома. "Сайгон" (кафе от ресторана "Москва") сейчас стал центром притяжения наших доморощенных "хиппи", панков и прочей плесени, но это выверты прежде всего другого рода... Некрасовский рынок является местом встречи дельцов "черного рынка" наркомании."
Задержимся ненадолго у дома №49 на углу Невского и Владимирского проспектов. Этот дом связан с именем композитора Михаила Ивановича Глинки, родоначальника русской классической музыки, русской оперы и романса. Всем известно, что один из лучших романсов Глинки “Я помню чудное мгновение” написан на посвященные А. П. Керн стихи влюбленного в нее Пушкина. Менее известно, что сам Глинка тоже был влюблен в Керн и музыку к романсу он тоже посвятил Керн, но это была уже не Анна Петровна Керн, а её дочь Екатерина. Глинка жил в этом доме дважды: в молодости, начинающим, а потом - в 1851 году, уже известным композитором. В
советское время этот дом имел довольно скандальную известность благодаря
находившемуся в нижнем этаже дешевому кафе, которое ленинградцы называли
“Сайгон”. В 60-70 годы ХХ века в нем собирались непризнанные молодые
поэты, поклонники джазовой, поп- и рок-музыки, художники-авангардисты,
хиппи и просто любители потусоваться, покрасоваться, поболтать, показать
свою причастность к неформалам. С годами популярность “Сайгона” упала,
кафе закрылось. В годы перестройки здесь открыли магазин
итальянской сантехники. Это дало возможность острякам поупражняться
в остроумии: "Здесь
было все – поэт, художник, мастер джаза,И магазин для унитаза".
Сейчас, после переоборудования, здесь разместился дорогой отель, а на
месте бывшего Сайгона - элитарное кафе
"Мы выпивали каждый день" Интервью с Топоровым Пчела: Как вы попали в "Сайгон" и когда? Виктор Топоров: "Сайгон" открылся в тот самый день, когда я поступил в университет - 1 сентября 1964 года. Это как-то совпало. До "Сайгона" была Малая Садовая. Там мы все крутились и перешли в "Сайгон" с Малой Садовой. А потом я в "Сайгоне" бывал практически ежедневно лет 12. Пчела: А почему назвали "Сайгон"? В.Т.: Толкового объяснения нету. Как я помню, по свежим следам, была история такая, что там то разрешали, то запрещали курить внутри, и когда там было запрещено курить, стояли девушки и курили, к ним подошел милиционер и сказал: "Что вы тут курите, безобразие, какой-то "Сайгон" устроили". Тогда шла вьетнамская война и все такое... Пчела: А что за люди туда приходили, что там за атмосфера была? В.Т.: Это было просто молодежное кафе. У нас была компания поэтов, с нами была связана компания художников, рядом была компания наркоманов, рядом компания спекулянтов обувью, фарцовщиков. Были там и настоящие уголовники, но все это как-то соприкасалось на уровне "здрасьте". Как всякое место, куда ходишь постоянно, и тебя там знают. Чужих там нет, появляются только новые, рекрутированные. У нас был круг изначальный, "сайгонский" - в основном поэты, девочки и какие-то люди, тяготеющие к этому и имеющие некоторый интерес. Денег, в основном, не было, а был определенный "чип". "Чип" был установлен - 70 копеек. С 70 копейками ты имел право прийти в "Сайгон". Столько стоила поллитровая бутылка вина. А дальше - как раскрутится ситуация. Я до сих пор не люблю ходить в гости и у себя принимать гостей именно из-за предсказуемости всего происходящего. В "Сайгоне" была открытая ситуация. Приходя туда, я не знал - то ли вечер будет безумно скучным, то ли захватывающе веселым, кого встретишь, закончишь вечер в милиции или в баре "Европы". Я твердо знал, что, придя туда, в два часа ты нужного тебе человека непременно встретишь, потому что он тоже зайдет. Там были свободные люди, которые выпивали, беседовали. Одни писали стихи, другие - картины, мастерских практически ни у кого не было. Приличных условий тоже не было. Кто обзаводился женой и ребенком или, наоборот, мужем и ребенком, вырывался сюда на свет божий. Свобода в то время сама по себе наказывалась и пресекалась. А потом там же крутились диссиденты, у них была своя компания. Мы здоровались за руку, всякое такое, но это было неинтересно, у нас был свой круг. Достал кто-нибудь западное издание Гумилева или Мандельштама - пришел в "Сайгон" тут же и пропил его. Кому-нибудь продал, у кого есть 30-40 рублей. А реальными диссидентскими делами в нашем кругу не занимались. Одно время были две мороженицы - ближняя, "Придаток", и дальняя. Никакого "Эльфа" тогда не было. Был еще бар в гостинице "Октябрьская" около Московского вокзала, но туда надо было идти с деньгами. Коктейль стоил 2 рубля. А в "Сайгон" ты приходил с 70 копейками, в лучшем случае с рублем. Два человека - уже с двумя рублями, находился кто-то еще, у кого есть два - две бутылки засаживали. Тут же возникает какая-нибудь ширалиевская девочка, у которой есть три, потому что Ширали так их воспитывал. Тут же кто-нибудь, запьянев, достает заветную пятерку, и пошла раскрутка... А потом магазины работали до одиннадцати вечера, где-то до часа ночи можно было во дворе магазина купить алкоголь. Я предпочитал это времяпрепровождение всем другим развлечениям. Пчела: А милиция часто вас выгоняла? В.Т.: Милиция пьяных выбирала, могла подойти, если куришь в "Сайгоне". Тогда с ними можно было побазарить, дать им рубль. На протяжении одного лета я семь раз попадал из "Сайгона" в милицию. Один раз дело было так: Коля Голь, мне было 23 года, а Коле 17, нажрался до посинения, до полного охренения, и его замели. Я пошел вместе с ним в отделение, сказав фразу: "Я за меньшего в ответе". Нас привели в пикет. А я тогда на милиции очень куражился, стал говорить, что позвоню прокурору города, что отправлю мента назад в колхоз, и всякое такое... И тогда, увидев, что я чуть-чуть выпимши, лейтенант сказал мне пройтись. Это была нормальная процедура проверки, поэтому я прошелся. Меня решили тоже забрать, я развернулся, закричал ему: "Фашист, сука!", схватил его за грудки, был отброшен лейтенантом, и они сказали, что я тоже поеду в вытрезвитель. Пришла машина из вытрезвителя, а я тем временем посылал всех ментов коз пасти. Всех грузят в машину, Колю тоже. А я говорю сержанту из вытрезвителя: "Что за безобразие - задерживают трезвых людей..." Сержант, погрузив всех, говорит, что парень возникает, и чтоб они со мной разобрались. Я остался втроем с сержантом и лейтенантом и твердо понимал, что должно произойти сейчас, ни капли сомнений у меня не было, да меня и надо было избить за такое поведение. А менты мне сказали, что я могу спокойно отправляться домой. Я был поражен и совершенно не мог ничего понять. Никогда не знаешь, чем сайгонский вечер закончится. Пчела: А вы приходили туда каждый день 12 лет подряд, вам это не надоело? В.Т.: Каждый вечер возникала новая ситуация. Пчела: Люди же в основном были те же самые. В.Т.: Те же самые. А ситуация-то открытая. Никогда не знаешь, кто зайдет. У меня был роман в школе, она в это время стала артисткой Мюзик-холла, и я с радостью сдернул с нее три рубля, выпил. Был один педик - он приводил иностранцев, которые поили всех своих любовников, всякое бывало... Пчела: Вы очень активно выпивали? В.Т.: Да, каждый день. Пчела: А вы не чувствовали, что то, что вы пьете каждый день, как-нибудь на вас влияет, может быть, мешает работать? В.Т.: Я всегда себя ощущал пьяницей и ничего дурного в этом не вижу. У меня, впрочем, была двухдневная система. Один вечер я напивался в хлам, вставал очень поздно, немножко работал, приходил в "Сайгон". Второй вечер пил поменьше, из-за этого у меня была бессонница, я вставал рано, делал много, а вечером напивался в хлам.
...Самыми нищими в Сайгоне были коммунары. Это группы хиппи из знаменитой Системы, которые снимали одну квартиру и жили вместе, имея общее имущество. Как правило, они занимались общим делом, которое ставили превыше всего – иначе коммуна быстро распадалась. Если же дело объединяло, коммуна жила до очередного разгона, и что интересно – жила почти трезвой жизнью, что вообще-то для Сайгона не очень типично. Разгон обычно сопровождался высылками и административными мерами, но тенденция к восстановлению коммуны оставалась всегда. Коммуны обладали сильнейшим очарованием и оставили глубокий след в наших сердцах, но следа в культуре они, похоже, не оставили. На закате Сайгона я написал странную вещь с названием «Сайгониада», там есть один отрывок – последний привет питерским коммунам: Однажды Алик Мартыненко рассказывал Смирнову о Коммуне на Фонтанке. - Нас было двенадцать человек, - говорил он, - а штанов на всех было одиннадцать. С утра все разбегались, а тот, кто вставал последним, оставался печатать листовки. - Что же вам помешало провести государственный переворот? – спросил Смирнов. - Штанов было слишком много, - горестно вздохнул Алик.
фотографии, которые сделал Константин Мавракакис
… Глухие слухи и рассказы о подвальных поэтах, писателях, художниках, реставраторах, тогда нищих-истопниках у котлов центрального отопления… Андерграунд. Пьянь, конечно, голь перекатная, но таланты! Некоторые впоследствии знаменитые. Но пьянью так и остались – хоть бы вот Митьки. На углу Невского и Владимирского – большое кафе от гостиницы «Москва».. Просто кафе: пирожки, пирожные, чай, кофе. Мрачно, темно как-то ... все встоячку. Но все знали: это «Сайгон». Некоторые произносили «Сайган», рассадник-клоповник, но уже – будущих творческих людей, а то и знаменитостей.
Публика странная. Стоймя за высоким столиком пьешь кофе, жуешь чего-нибудь:
вдруг вспомнишь, куда еще сходить надо, кому позвонить – вынимаешь листок,
чтобы записать…
Василий Бояринцев "Мы - хиппи" В “Сайгоне” нас сразу предупредили – бойтесь маленького мента. В остальном всё, вроде, в порядке, в городе спокойно, народ весь на месте, с гопниками даже можно, в конце концов, договориться, а этот низкорослый сержантик – просто зверь. Хватает за любую провинность, тащит в околоток и карает на всю, как говорится, катушку; а уж если иногородний, то совсем замучит. Сколько народу загубил – ужас! Перепугались мы, конечно, для порядку, но ведь и я тоже без паспорта путешествовал – забыл дома, ещё в Москве, а возвращаться как-то не в кайф было. До сих пор всё сходило с рук, решили, что и теперь сойдёт – где наша не пропадала. Дней несколько так и было, благо, пока не повидали многочисленных наших питерских знакомых, в “Сайгоне” мы появлялись довольно редко, разве что встретиться конкретно с кем, или вправду кофейку попить. Но если уж завёлся где злой мент, так, рано или поздно, обязательно объявится живьём и, понятное дело, в самый неподходящий момент. В этот раз явились мы в “Сайгон” после посиделок с очередным олдовым соратником такие тёпленькие, что кроме как сидеть ничком на подоконнике ничего уже не могли. Вот тут-то он и появился, и немедленно нас повязал. Привёл в отделение, там выяснилось, что я без документов, а сами мы из Москвы и вдупелину пьяные. Полный джентельменский набор – “радость мента”. Боба с Горой оставили в дежурке разбираться, а меня без слов в аквариум, что ничем хорошим, конечно, не пахло. Ребятки, видя, что меня надо всерьёз выручать, мигом пришли в себя, сходу согласились на все штрафы сразу, и давай убалтывать дежурного по поводу моей персоны, которая, в свою очередь, так же абсолютно протрезвевшая, сидела за решёткой с самым невинным видом и с любопытством прислушивалась к решению своей судьбы. Плели такое, что мне даже интересно стало. Оказывается, мы все чрезвычайно талантливые и в определённых кругах достаточно известные, особенно я, художники, но, в силу вольности нашей профессии, слишком, порой, вольные. Правда, вольности, подобно сегодняшней, приключаются с нами столь редко (на самом деле, мы очень тихие, непривычные к вину, домашние ребята), что товарищам ленинградским милиционерам чрезвычайно повезло наблюдать таких достойных людей в подобной ситуации, причём, нам всем, особенно мне, нестерпимо стыдно, что мы отрываем таких занятых стражей порядка от действительно важных дел и отвлекаем на такую, по сути, безделицу, как наше появление в этом славном городе. Хотите,
я прямо сейчас любого из вас и нарисую, - ляпнул Боб напоследок. Ты
что, - прошипел я, - спятил? Сваливать надо, а ты ещё… Вот
теперь нам в “Сайгон” точно ходу нет, - задумчиво заметил Гора, - а
это создаст нам немало лишних проблем в этом городе. Привет,
художники, - вдруг совершенно ласково поприветствовал нас злой сержантик
и хлопнул Боба по плечу, от чего тот чуть не подавился сочником, - всё
ещё, значит, отдыхаете? Ну-ну, отдыхайте, у нас город располагает, только
ведите себя по-людски, договорились?
10/88 - Александр Житинский - Б.Г. + В. Гаккель
А.Ж.:
Во время моей молодости, в шестидесятые годы, "Сайгон"
Виктор Беньковский, Елена Хаецкая. Анахрон (Книга 2) 23 февраля - 20 сентября 1998
Пересек
Владимирский - как реку переплыл. Вошел - сразу, не колеблясь. И тотчас
Сигизмунда обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц,
краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах. Говорят,
именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания. Будят - не
то слово. Слишком слабое. Все шесть - или сколько их там у человека
- чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью,
пережаренного кофе "плантейшн". И
еще примешивался неуловимый и не воспроизводимый потом нигде запах,
застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый- анаши, кисловатый
- старого пота. И все это был "Сайгон". Сигизмунд
стоял в "предбаннике", бессмысленно лыбясь от счастья и ощущая
себя здесь совершенно своим - с длинным хайром, в странноватом для 84-го
года прикиде. Он был дома. Среди своих. И
мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно,
и ездил сюда все годы, что трудился в Первом Полиграфическом. И раньше,
когда учился в ЛИТМО. Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Сигизмунда взглядом.
Заговорил утробно-трепещущим голосом:
Кругом
тусовались. Аборигенов в толпе было немного - процентов десять от силы.
Дремучие хиппи. Остальные в "Сайгоне" были посетители. Гости.
Так называемые "приличные люди", интеллигентские мальчики
и девочки, которым почему-то вольно дышалось только здесь. И совсем
уже спившиеся персонажи. Но случайных людей здесь не водилось. Или почти
не водилось. Полутемные зеркала в торце зала отражали собравшихся, умножая их число вдвое. До какого-то года этих зеркал на было. на их месте находились ниши, где тоже сидели. Потом "Сайгон" на какое-то время закрывали. Делали косметический ремонт. Этот ремонт воспринимался городом очень болезненно. Видели в нем происки партии и правительства в лице близлежащего райкома. Знали бы, что их ждет через несколько лет! Но они не знают. Их счастье.
С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не долее месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились - вернули в "Сайгон" кофе.
Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Сигизмундом кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступило еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Сигизмунду, который не был знаком ни с одной из Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду по крайней мере четырех девиц по имени Кэт. Судьбы
и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кругом
звучали неспешные диалоги: ...Крошечная,
очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд
и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол,
она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель
купили. На шкафу лежит, большой, как слон... ...И
словно въяве видел Сигизмунд комнату, где стоит этот шкаф, - какую-то
нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые
стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше
по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на
полу вместо постели... И полное отсутствие какой-либо жизни. Принципиальная "...Ой,
пойдем, пойдем, пока вон тот человек к нам не привязался. Вон тот, видишь?
Я его... побаиваюсь. Знаешь, он недавно решил, что он - Иисус Христос.
Пришел в церковь во время службы и говорит: спокойно, мол, батюшка,
все в порядке - Я пришел..." По
соседству гуторили об ином. Человек, обличьем диковатый и причудливо
сходный с вандалом, захлебываясь слюной и словами, талдычил, что вообще-то
он собирается на Тибет. Через Киргизию. Сразу нашел трех попутчиков.
Причем один из них на Тибете уже был...
Здесь варят кофе молотый, Здесь не бывает холодно. Ждет девочек, ждет мальчиков “Кафе неудачников”. Припев песни “Кафе неудачников” Михаила Шелега1
Говоря о жизни Невского проспекта 1960–1980-х годов, нельзя обойти вниманием неофициальную, порой гонимую часть ее — это неформальные собрания. Что подразумевается под этим понятием? Думаю, что это когда собирается группа людей, порою стихийная, малознакомая, а порою и впервые сошедшаяся вместе; появляется выпивка, дым коромыслом, начинаются разговоры “за жизнь” — темы разные: женщины, работа, политика, свежие и старые анекдоты; достается местным и московским властям. Подобные сходки происходили и происходят по всему городу и без временных границ. Другое дело, когда подобные группы объединены общим интересом: поэты, литераторы, артисты — эта непризнанная (для некоторых — до какой-то поры) братия чернорабочих от литературы и искусства. Как писал Сергей Довлатов об этом культурном подполье: “Годы жалкого существования отражались на психике. Высокий процент душевных заболеваний свидетельствует об этом… Ну и, конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора — алкоголь. Пили много, без разбору, до самозабвения и галлюцинаций”.. Официальное признание подразумевало за собой появление достаточного количества денег (достаточного, чтобы не появляться в подобных местах). Частыми клиентами этих заведений бывали и криминальные элементы: затесавшись в столь шумной многоголосой компании можно было легко и незаметно решить свои насущные дела. Инакомыслящие и уголовные лица притягивали к себе внимание “органов правопорядка” — милиции и сотрудников КГБ. Подобные заведения или закрывали, или устанавливали здесь негласный пост наблюдения. В “Кафе неудачников” вечно народу битком; В холодные дни лучше места для встреч не найти. В “Кафе неудачников” можно прийти с пятаком И, встретив друзей, пить кофе аж до девяти. Среди посетителей подобных заведений бывали и члены группы художников-“неореалистов”. Вот как о них пишет в своей книге Соломон Волков: “Отвергая фальшивые и помпезные нормы царившего тогда в искусстве „социалистического реализма”, они изображали изнанку города: жизнь его „достоевских” дворов и лестничных пролетов, безрадостных и грубых танцулек, захудалых бань, унылых заводских окраин. Шагин, например, еще в сталинские времена сделал зарисовку: милиционер тащит арестованного. Ничего подобного на официальной выставке в те годы санкционированного и неуклонно насаждавшегося искусственного художественного оптимизма появиться не могло. Более того, даже зарисовать такого рода сцены было опасно, и художники кружка Арефьева не раз и не два задерживались милицией”. Интеллектуальная часть собиравшихся в этих заведениях вошла в историю и литературу под именем “underground” (“андеграунд”), или второй культуры. Один из “столпов ленинградской второй культуры” Виктор Кривулин дал в 1996 году журналу “Пчела” интересное интервью, которое послужит хорошей иллюстрацией нашей темы. “Началось все с закупки в 60-х годах новых кофейных аппаратов… появилась новая возможность неформального общения. ‹…› Алкогольные места — „США” — „Советское шампанское” на углу Садовой и Невского. ‹…› Кроме того, на Невском было несколько „автопоилок”… — автоматы с вином, причем вином иногда очень редким и нынче (1996 год. — И. П.) безумно дорогим: херес, малага… тогда стакан стоил копейки… Потом появились кафетерии, в которых продавали коньяк и шампанское (водки и портвейна там не было, приходилось с собой носить). Они находились в городе повсюду, но больше всего их было на Невском, и туда съезжались все любители потусоваться”. “Кафе неудачников” — вон на углу, и, как чей-то каприз, Над ним ресторан для счастливчиков, знавших успех. Как часто с высот тех клиенты спускаются вниз, Чтобы потом никогда не подняться наверх. “Невский называли „Бродвей” или „Брод”. Люди победнее пили в „автопоилках”, публика чуть побогаче, например, получавшая гонорары в Доме книги — на крыше „Европейской”, в „Кавказском”… В „Европейской” было шикарное и не слишком дорогое кафе; там собирались шестидесятники — Битов, Попов, Рейн. У Бродского таких денег не было”. “Первым местом, где поставили кофейные аппараты, был „Аэрофлот”, кафе над кассами. С „Аэрофлота” началось „интеллектуальное общение”. Его конкурентом, но без аппаратов был „Норд” — кафе „Север”. В „Норде” собирались фарцовщики, в „Аэрофлоте” — студенты. Тем не менее это были как бы сообщающиеся сосуды. Третья точка такого рода был „Метрополь”, где кофе варили вручную и подавали в кофейниках, как в „Севере”, но можно было выпить дешевый портвейн. В „Аэрофлоте” портвейна не было, зато делали „крутой” кофе. Небогатая публика оттуда году в шестьдесят первом частично переместилась в кафе „Экспресс” на углу Старо-Невского и Суворовского. Тогда же открылось „Кафе поэтов” на Полтавской, где по субботам собирались литераторы”. “Интересной особенностью ленинградских кафе, что немало удивляло москвичей, являлась их анонимность, и это давало народу возможность фантазировать, которой он и пользовался”. “Еще одним местом, ставшим действительно культурным центром, было кафе на Малой Садовой. Там даже выпускали книги — рукописные, естественно, — поэтов, писателей и мистиков, религиозных деятелей — завсегдатаев кафе. Частенько на Малой Садовой я сталкивался с Бродским: „Сайгон” он любил меньше, по-моему, ему не слишком нравилась там атмосфера. Единственным неудобством „Малой Садовой” было отсутствие мест для сидения (в „Аэрофлоте”, скажем, были кресла). Впрочем, там и встать негде было. В маленьком помещении, где продавали, кроме крепчайшего кофе, от которого „ловили кайф”, торты и пирожные, люди часами простаивали у стойки”. В “Кафе неудачников” сразу видать, “Who is who”, Пусть даже оделся красиво ты — не проведешь. И видно, что жизнь твоя — шуба на “рыбьем меху”, И гонор весь твой — это гонор на ломаный грош. О “Сайгоне” и “Лягушатнике” мы поговорим по месту их “прописки”, а далее остановимся на местах более мелких тусовок. В первой половине 80-х годов в Питере появились хиппи, местом встреч которых стала “Казань” — ступеньки Казанского собора, сквер перед ним. Пик этого движения пришелся на вторую половину 80-х годов — начало 90-х годов. Зимними филиалами “Казани” были “трубы”: “Теплая труба” (подземный переход под Невским проспектом около Думы), “Холодная труба” (подземный переход около станции метро “Гостиный двор”), “Чайник” (чайная на углу Садовой и Невского) и “Битломанник” (кафетерий при булочной на Садовой). В пример нынешнему поколению, тусовщики довольно редко курили травку, а о более сильных наркотиках речь и не велась. В конце 80-х обе “трубы” стали излюбленным прибежищем музыкантов. Здесь игрались “Битлы” вперемежку с “Аквариумом”. Беззастенчивые хиппи по-свойски усаживались на холодный пол, создавая препятствия “человекопотоку”. Это давало повод гонять как слушающих, так и играющих. Начиналась “жизнь” в “трубе” с 4–5 часов дня, и публика здесь была довольно пестрая: “от толстых лысеющих растлителей и продавцов анаши до невинных панков, хиппи, полухиппи и просто скучающая молодежь”. Стиляги избрали местом своих полуофициальных тусовок “Зеркала” — зеркальные витрины на углу Невского и Литейного. Облюбовали стиляги также уже упоминавшийся “США” (магазин “Советское шампанское” на Садовой). Почитаемы ими были также парикмахерская на Желябова, где великолепно делали коки, и площадка у “Европейской” — известнейшая тусовка фарцовщиков. Стиляги не нашли твердой почвы в нашем городе — это было дорого и опасно. В музыкальной моде в те годы были джаз и рок-н-ролл. Особенно славилась среди музыкальных магазинов города “Мелодия” на углу Невского и Бродского. Первоначально это был простой магазин, где покупали пластинки с зарубежными мелодиями и популярных исполнителей, затем в “Мелодии” образовался черный рынок пластинок “рока на костях” (записей на рентгеновских пленках). Качество неважное, но и цены низкие. Покупателями были молодые люди от 16 до 22 лет, почти все — студенты. Тусовка в “Грампластинках” (так молодежь называла магазин “Мелодия”) пережила свой расцвет в середине 60-х. Ее не раз громили, но она возрождалась. Лишь появление магнитофонов уничтожило бизнес “рока на костях”. Седые мужи поминают о днях молодых, А молодежь внимает их глупым речам. И думают, что уж они-то своих золотых Не разменяют, как эти, по пустякам. “Стена плача” — так назывался небольшой участок Невского проспекта между Думской и Садовой улицами. Здесь собирались представители питерских радикально-оппозиционных организаций правого и левого толков. “Стена” возникла в 1990 году. После августа 1991 года демократы и либералы покинули ее. Осенью 1993 года этот участок оградили забором и выставили милицию, но вскоре забор убрали, а милиция исчезла. В середине 90-х появились здесь баркашевцы и черносотенцы. Бывали здесь и сторонники В. Жириновского. Здесь соседствовали различные политические движения, но никогда не происходило физических столкновений. “Катькин сад (зад)” — сквер перед театром Пушкина, долгие годы являвшимся местом встреч gay’ев. Еще в первой половине 60-х годов один из моих приятелей рассказывал, как присел в этом сквере почитать книгу и очень скоро к нему подошел “товарищ” с вопросом: “Согласны ли вы с Фрейдом?” Смущенный юноша не понял смысла обращения, но последующие наводящие вопросы высветили его “голубизну”. Больше этот молодой человек в этом сквере книжек не читал. Ах, не ходил бы ты, касатик, В рассадник спида — Катькин садик… (Геннадий Григорьев) Всем известное кафе-автомат на углу с улицей Рубинштейна получило в народе имя “Гастрит”. Уже упоминавшееся кафе “Экспресс” (еще оно носило неофициальное имя “Стекляшка”), на углу Старо-Невского и Суворовского проспектов, стало знаменито тем, что там была первая сколько-нибудь известная точка наркоторговли, которая возникла в 60-е годы. Позднее наркорынок, угасая в “Стекляшке”, перебрался на участок на Невском — от метро на площади Восстания до улицы Маяковского. Кафе-мороженое “Лягушатник” находилось в доме № 24 по Невскому проспекту. Название, конечно, неофициальное, и происхождение его следующее. Перед Отечественной войной в доме открыли мороженицу, меблированную ленинградским заводом “Интурист” в “большом стиле”. Зеленые плюшевые диваны, напоминавшие по цвету земноводных, стали причиной того, что в народе это заведение прозвали “Лягушатник”. В конце 60–70-х годах здесь стали встречаться молодые сионисты. Более крамольных посетителей здесь не наблюдалось. Вот наш рассказ привел к дому № 49 по Невскому проспекту, где в интересующие нас времена находилось кафе, прозванное в народе “Сайгон”. Для многих, кто был завсегдатаем этого заведения, это имя — легенда, символ протеста 60–80-х годов. Да, это был протест пассивный — “фига в кармане”, но если учесть, что здесь бывали люди творческие, то каждый удачный уколик властям вызывал здесь “чувство глубокого удовлетворения”. “Политических выступлений населения” здесь не было; если и выступали, то шепотом. Сам я часто бывал на Невском в те годы и, возможно, заходил сюда один-два раза, но человеку, далекому от “богемы” и не ставшему постоянным посетителем этого заведения, он казался обычной забегаловкой, каких тогда было много по городу. Внешность постоянных посетителей как бы говорила, что “неопрятные, заросшие личности производятся специально для того, чтобы на них можно было указать пальцем, как на нечто такое, что ожидает каждого, кто сопротивляется Власти”. “Галерея многолетних, стремительно меняющихся обитателей „Сайгона” внушительна: первые „подпольщики” — философы и поэты из мира самиздата, первые диссиденты-правозащитники, первые битники… Художники-авангардисты, театральные режиссеры, рок-клубовские звезды, хиппи, полковники госбезопасности, панки, люмпены, бомжи, актеры, доктора наук, юродивые, семинаристы, наркоманы…” (Всеволод Сторонний). Ему вторит Владимир Пешков: “…общаться можно было только стоя, потому что грязно, потому что могли избить, ограбить среди бела дня, часы снять незаметненько во время кофепития. Но все это стерлось из памяти, а осталось теплое чувство сопричастности чему-то настоящему, трепетному, неуловимому, что и теперь заставляет многих анализировать, обобщать, складывать по крохам факты, пытаясь понять это странное, даже уникальное явление, имя которому „Сайгон”…” Но время пройдет, и вот уж морщина на лбу, И место за столиком кто-то уступит тебе. Вчерашняя девочка много ворчит на судьбу, И ты ей киваешь, задумавшись вдруг о судьбе. Существует легенда о происхождении названия “Сайгон”, которую рассказал ветеран этого заведения Виктор Топоров. В этом кафе то разрешали курить, то запрещали. Однажды, когда был запретительный “сезон”, несмотря на него, стояли девушки и курили. Подошедший к ним милиционер возмутился: “Что вы тут курите? Безобразие какое-то, „Сайгон” устроили”. Тогда это название далекого вьетнамского города не сходило с газетных полос. Мы уже обращались к интервью Виктора Кривулина, данное им в 1996 году журналу “Пчела”. Здесь мы приведем ту его часть, которая относится к “Сайгону”. “„Сайгон” открылся в шестьдесят четвертом (1 сентября. — И. П.) — это было событие. Сначала его называли „Подмосковье”, так как он находился под рестораном „Москва”, который выделил низ под кулинарию. Потом, когда слово „Сайгон” не сходило с газетных полос, к кафе приклеилось это название. В „Сайгоне” было 7 или 8 кофейных аппаратов, там вечно стояли очереди. Он сразу стал пользоваться популярностью, во многом благодаря удачному расположению. По легенде, сначала „Сайгон” был расписан замечательным художником-абстракционистом Евгением Михновым, который изобразил на кафельных стенах каких-то пародийно-народных петухов. В „Сайгон” приходили люди и стояли, попивая кофе, сорок минут, час… Поначалу были столики, за которыми сидели, но потом их заменили, и сиденьями служили разве что подоконники. Приносили с собой портвейн, распивали вместе с кофе… На это, как и на курение, смотрели сквозь пальцы. Гэбэшники имели интерес к этому заведению и потому не прикрывали его — так удобней. Стояли (гэбэшники. — И. П.), как все, пили кофе…” То, что мы говорили на грани шепота и тюрьмы, как-то странно звучит по центральной программе, словно мы это больше не мы… (Виктор Кривулин) В одной из эмигрантских рецензий Сергей Довлатов вспоминал о “Сайгоне”: “Ну что „Сайгон”… Грязноватое кафе в центре Питера, на углу Невского и Владимирского проспектов, со странной богемно-уголовной публикой, где встречались, пили кофе и портвейн, обменивались новостями, читали стихи. Юный лопух, случайный посетитель (сам был из таких) мог заметить только это. Но для своих, для посвященных (тут должны были совпасть не только место, но время и поколение) „Сайгон” был непрерывно творимой легендой, продолжением петербургского мифа (у „них” — салон Волконской или башня Вяч. Иванова, у нас — „Сайгон”), символом второй настоящей культуры, оказавшемся, как по заказу, напротив — на расстоянии Литейного — официальных цитаделей: кагэбэшного Большого дома и ленинградского Дома писателей. ‹…› Естественно, читались стихи, естественно, передавались рукописи, так что это время можно с полным правом окрестить как „сайгонский период русской литературы””. Детство прошло в Сайгоне, Я жил, никого не любя…” ( Борис Гребенщиков) “…ну где еще, кроме „Сайгона”, можно было услышать „пятого поэта Санкт-Петербурга” Костю Кузьминского, демонического Витю Ширали, витийствующего Генриха Абельмаса? ‹… › В „Сайгоне” запросто знакомились, запросто угощали незнакомых людей чашкой кофе или стаканом вина, которое распивали тайком за последним от входа столиком. Так узнавали об очередной квартирной выставке, о поэтическом вечере у Юли Вознесенской, обменивались самиздатовскими книжками…‹…› Редеют ряды настоящих „сайгонавтов”: умерли Таня Каменская, Володя Софийченко, петербургский поэт Миша Зарайский. ‹…› Вышли в люди: Сергей Курехин, ныне покойный, Борис Гребенщиков, Тимур Петрович Новиков. Через „Сайгон” прошли Иосиф Бродский и Миша Шемякин, Александр Арефьев, и Володя Овчинников, и Валера Клеверов” (Владимир Пешков). Распорядок дня в “Сайгоне” был следующий. Утром — случайные посетители или кто-то с сильного похмелья — просто выпить кофе. С двенадцати до часа дня завтракали книжные спекулянты с Литейного. Часов до четырех обычная публика пила кофе. Самый “дурдом” начинался после пяти, когда появлялись завсегдатаи. А кофе приятно горчит под языком. И это не горе, и это еще не беда. В “Кафе неудачников” вечно народу битком, Но место свободное можно найти здесь всегда. Общественная атмосфера, существовавшая после 1968 года, стала социальной основой процветания “Сайгона”. После чехословацких событий “художники поняли, что им не придется выставлять свои произведения, поэты — что их не будут печатать, философы и историки — что они не смогут публично сказать правду”. “Сайгон” заменил неофициальным поэтам, “поздним петербуржцам”, и ресторан ЦДЛ, и концертную площадку. Здесь читались стихи, и после обсуждения выносили честный приговор. Параллельно литераторам собиралась здесь компания биологов. Место это было тяжелое и, как сказал побывавший здесь однажды американец, “самое грязное место Восточной Европы”. Многие завсегдатаи спились и рано ушли в “мир иной”. Другой иностранец, студент, живший у нас и более глубоко понявший суть этого явления, сказал: “„Сайгон”, по-моему, пристанище одиноких. Их сплачивает чувство оппозиционности по отношению к устоявшейся системе… Западная публика тоже рада видеть „фасад” „Сайгона”, который действительно совершенно англо-американский… но — это явление типично советское. Нигде, пожалуй, человек в наши дни так не отчужден, как у вас. ‹…› в „Сайгоне” люди искренние и не боятся друг друга”. Еще один сайгоновский ветеран Евгений Белодубровский рассказывал: “„Сайгон” был центром инакомыслия молодежи. Спор физиков и лириков был свергнут: физики становились диссидентами, многие лирики начали писать „в стол”. Но в „Сайгоне” люди не были разобщены. Жизнь здесь оставалась раскованной, раскрепощенной. Современная история города, биографии многих его знаменитостей невозможна без „Сайгона”…”; “Когда думаешь о „Сайгоне”, при всей буре противоречивых чувств возникает прежде всего ощущение теплоты раскочегарившегося под вечер кафе, а от людей, которые услышат, подбодрят, дадут, сколько есть, копеек, когда ты „на нуле”, подыщут ночлег, когда ночевать негде, — живи пока!” А вот цитата о “Сайгоне” из книги уже упоминавшегося выше Соломона Волкова: “Поэт Константин Кузьминский комментировал: „Мы чувствовали так: коли из нас делают люмпенов, то мы обхулиганимся еще больше. Мы стали люмпен-пролетариатом по профессии”. Колоритного Кузьминского, бородатого, длинногривого, в экстравагантных желтых кожаных штанах и с тростью в руке, можно было увидеть громогласно декламирующим свои футуристического толка поэмы в любимом месте сборищ ленинградской богемы — расположенном на углу Невского и Владимирского проспектов легендарном кафе, получившем неофициальное прозвище „Сайгон””. Версия Кузьминского, впоследствии в американском изгнании собравшего уникальную многотомную антологию произведений русской нонконформистской культуры, о происхождении названия такова: “Это кафе было еще одной „горячей точкой” планеты. Здесь собирались все наркоманы, фарцовщики, люмпены, поэты и проститутки Ленинграда”. Из “сайгоновских недр” в 1981 году вышли создатели первого в стране рок-клуба. “Сайгоновские литераторы” выпускали машинописные журналы: с июня 1976 года “Часы” — литературно-публицистический, объемом 250–300 страниц, тиражом 10–20 экземпляров, и с осени 1981 года “Обводный канал” — литературный журнал объемом 275 страниц, тиражом 8 экземпляров. Постоянные авторы этих журналов сформировали клуб непризнанных молодых литераторов — “Клуб-81”, просуществовавший до своего самороспуска в середине 1989 года. “Сайгон” был бельмом на глазу у городских властей. Вот как они характеризовали его: “„Сайгон” — злачное место, рассадник всего дурного среди молодежи, еще не закрытый из-за псевдолиберализма Куйбышевского райсовета”. Власти мечтали “открыть предприятие общественного питания, а не место встреч определенного контингента”, сделать кафе “облагороженным, в свете последних требований…” В целях борьбы с “определенным контингентом” пытались вместо кофе варить чай — все равно приходили. Брали просто кипяток. Закрыли “Сайгон” якобы на ремонт, очередной, плановый (против этого и возражать бессмысленно — все по плану), который продлился целую пятилетку. Никаких глобальных переделок не было выполнено, просто было произведено “обезвреживание”. Затем на этом месте просуществовал недолго обычный винный барчик с игральными автоматами. После очередного ремонта “Сайгон” стал большим ватер-клозетом — магазином по продаже иностранной санитарной техники. Однако популярность “Сайгона”, овеянная именем Иосифа Бродского, перешагнула не только границы города, но и нашей страны. На фестивале “Лез Алюме” 1990 года в Нанте был представлен наш город, а самым популярным и известным местом его было выбрано кафе “Сайгон”, чья обстановка и имитировалась здесь. Гвоздем показа стала фотография Бродского, сделанная в “Сайгоне”. Закончить рассказ о “Сайгоне” хочется словами Владимира Пешкова: “Сейчас „Сайгон” воспринимается как пласт питерской культуры, своеобразный снимок эпохи, странной и грустной, но удивительно духовной”. 1
Слова самой песни вставлены частями в текст.
Интервью С Юрием Наумовым. А.Шерман. ZR: Ты был лично знаком с Башлачевым? Могу я спросить, как вы познакомились и стали ли друзьями? UN: Мы с ним познакомились в кафе "Сайгон" в Питере в феврале 1985 года. Нас представил друг другу Игорь Леонов, бывший в ту пору секретарем ленинградского рок-клуба. У меня должен был вскоре состояться очередной квартирный концерт у совершенно чудесного человека по имени Паша Краев. И я позвал Сашу на свои квартирник. Он пришел. Музыка, игра и общая подача ему были в кайф, однако тексты мои ему не покатили. Тем не менее, он оставил свой адрес и телефон и позвал в гости. У него (точнее, у Жени Каменицкой, на которой он был в ту пору женат) я его в первый раз и услышал. "Время колокольчиков", "Некому березу заломати", ряд других вещей, которые он сочинил буквально за 2-3 месяца до этого. Ну конечно, я был потрясен. Мы достаточно тесно общались на протяжении примерно 4-х месяцев. Собственно, с Костей Кинчевым я познакомился на Башлачевском дне рожденья. Отношения с Башлачевым в тот период были теплыми и уважительными, хотя назвать их дружескими было бы чересчур громким словом.
И кофе в известном кафе согреет меня.... В.Цой В советские времена культовых мест в Питере было больше, чем сейчас. Любой адрес, связанный с неофициальной стороной жизни ленинградцев, можно было заносить в реестр культовых.
В "Сайгоне" Борис Гребенщиков писал свои песни, Олег Гаркуша ("Аукцион") был символом и одной из его ярких, характерных примет, Константин Кинчев снимался там в фильме "Взломщик". Говорят,
что за зеркальной стеной этого кафе КГБ установил подслушивающую аппаратуру,
и именно поэтому "Сайгон" не закрывали и вообще не пытались
в нем "наводить порядок". В настоящее время "Сайгон" закрыт... Нынешний "Сайгон" - в здании бывших касс Аэрофлота (то есть кассы еще есть, но они теперь не главное), на месте бывшей Березки. Там сейчас и клуб, и кафе, и магазин пластинок и CD, и подпись БГ над кассой.
Как
найти:
История Алексея Вишни 2000-2003 За каждый урок БГ получал от Вишни сумму, на которую можно было купить пачку Беломора, килограмм сахара, 50гр чая, хлеб-булку, доехать до "Сайгона", выпить один маленький двойной и вернуться обратно. Либо заехать в "Сайгон" и употребить там 50мл коньяка, 1 пирожное и два маленьких двойных. В общем 2 рубля за академический час территориально- близкого общения с мэтром.
...в Питере была хипповская мекка, называемая “Сайгоном”, БГ, рок-лаборатория на улице Рубинштейна, храбрый журнал “Аврора” и ленинградская проза... http://www.5-tv.ru/?cat=archiv&key=85&action=show_print 13.11.04
17:00 Начало
80-х. Холодная война в апогее. Страну разъедают коррупция и цинизм.
Ответы на вызов времени дают музыканты ленинградского рок-клуба, художники
и писатели андеграунда, активисты движения за сохранение памятников.
Все ждут перемен. Подполье выходит на улицу... Открытие рок-клуба пришлось как нельзя кстати. К этому времени Ленинград становится столицей так называемой системы – кочевников-хиппи, воспитанных рок-музыкой. Между рок-клубом и Сайгоном пролегает муравьиная тропа системщиков. История ленинградского рока ведет начало с конца 60-х. Первые ленинградские рок-группы копировали, снимали один в один, западные оригиналы. В 1968 году ансамбль «Кочевники» впервые выступил с программой на русском языке. Лидеры ленинградского русскоязычного рока начала 70-х – Санкт-Петербург, Россияне, Аргонавты и Мифы. Прорыв произошел в 70-х, с появлением группы Аквариум. Борис Гребенщиков тоже был не чужд заимствований у западного рока – от Роллинг Стоунз до Ти Рекс. Однако его абсурдистские иронические тексты выгодно отличались отпривычного сплава гормональной юношеской лирики и попыток переложить на русский язык песни Леннона. По мере того как Аквариум становился все популярнее, в городе появляются подпольные рок-журналисты, самиздатские рок-журналы и так называемый магнитиздат. Среди молодежи 80-х модны идеи американских хиппи, детей цветов. Хиппи – непротивленцы злу насилием. Никого не хотят победить, в идеале - не работают вообще, ведут жизнь благородных нищих. В СССР появляется так называемая система – общесоюзное братство хиппи. В какой бы город не приехал хиппи, он всегда найдет ночлег и кусок хлеба. Ленинград – центр системы. Молодежь съезжается сюда со всего Союза – кто автостопом, «по трассе», кто «на собаках», на перекладных электричках. А отсюда они увозят в родные города и поселки магнитоальбомы с записями рок-музыки и массу новых впечатлений. Они разносят слухи о ленинградской подпольной культуре по городам и весям СССР. Системный быт с его бескорыстием, открытостью, любовью ко всем земным тварям и культом друзей иронически обыгрывался в знаменитом тексте Владимира Шинкарева «Митьки», настольной книге 80-ников. Но хипповское непротивление наталкивалось на глухую злобу власти, привыкшей уничтожать все, выходящее за рамки спущенных сверху стандартов. Все большее несоответствие обретших внутреннюю свободу и раскрепощенность молодых сайгонцев и бессмысленная и тупая агрессия власти приводят в рок-клуб новое, более радикальноепоколение музыкантов. К сайгонской стойке в очередь за маленьким двойным встали подтянувшийся из Череповца Башлачев, уроженецУфы Шевчук, москвич Костя Кинчев, музыканты Поп Механики, Кино иАукцыона, группы Ноль,школьник Сергей Шнуров.Вторая культура оказалась гораздо более модной, чем официальная. К середине 80-х и власть понимает, что перемены назрели. В мае 1985 новый генсек КПСС Горбачев появляется в Ленинграде и совершает поступок, невиданный с 20-хгодов. Нарушает протокол– выходит из машины и общается с толпой на углу Невского и Лиговки, всего вдвух кварталах от Сайгона. Власть думает провести реформы сверху, но уже поздно. Молодежь готова к самозахвату прежде запретных территорий. Молодые ленинградские археологи и часть системного пипла объединяются в борьбе против сноса мемориальных петербургских зданий. Первый прецедент – митинг в защиту дома Дельвига. Дом отстояли. В 1987 году Ленгорисполком собирается снести гостиницу Ленинградская, бывший Англетер, чтобы возвести на свободном месте новый современный отель. Гостиница, построенная в 1845 году малоизвестным архитектором Адрианом Робеном,к этому моменту представляла собой ветхий клоповник. Англетер был известен как место, где погиб Сергей Есенин. На защиту Англетера сайгонская молодежь поднимает весь город. В 1989 году Сайгон закрывают. На его месте откроется магазин дорогущей итальянской сантехники. Сейчас там гостиница Рэдиссон, в баре которой висит мемориальная табличка, повествующая о Сайгоне и его посетителях. Сайгон ушел по-английски, не прощаясь. Но то, что он дал нам, легло в основу нового мироощущения. ГОСТИ ПРОГРАММЫ: Сергей
Семенов, фотохудожник |
